rhqh\shyl\tgid

@Panzerkater, ну тут и говорить особо не о чём. Только насчёт вполне конкретного символа веры — если ты примыкаешь к конфессии, то должен быть с ним уже согласен. В конце концов, на то это и конкретный символ, чтобы обозначать абстрактную веру, как по мне. Если же символ тебя не устраивает — просто не прибивайся к конфессии. История знает длинный ряд крупных религиозных мыслителей, так и оставшихся со своей верой в единственном экземпляре. @Ryo-oh-ki, ну буду ждать, чё. Пока что всё выглядит так, что мифами до сих пор говорил ты. Если у тебя будет убедительная опровергающая инфа, я буду благодарен за её предоставление. Бтв я не утверждаю, что современная наука без христианства была невозможна и что христианство не доставляло её развитию проблем — ещё как доставляло. Но, во-первых, приравнивать наступление Тёмных веков в Европе и проблемы на пути их преодоления с влиянием христианства — очевидная ошибка. Христианство и религия вообще как явление — сложный комплекс всякой всячины, нужно уметь разделять веру, течения и т. д. и т. п., и при этом сама лишь часть ещё более сложного комплекса динамически меняющегося общества. Если человек очерняет всё связанное с этим словом сразу, а для подкрепления критики в одной сфере использует аргументацию из другой, — ибо ну а фигли, заодно, — то такой подход его критике в целом веса не прибавляет. Во-вторых, Европа вообще и европейская наука в частности определённо были бы совершенно другими без христианского влияния. Какими — без понятия, у меня умственных способностей на порядок меньше, чем надо для мысленного переписывания двух тысяч лет истории целого континента. Но не такими — точно. Раз в пятый повторю, что я не за обеление религии, а за то, что история — сложная штука, особенно для интерпретаций, и безапелляционные утверждения относительно глобальнейших событий со стороны неисторика сразу напоминают мне об эффекте Даннинга — Крюгера. В-третьих, даже если мы допустим, что христианство всё такое злодейское, то, если я верно понимаю, саму религиозную веру ты не то чтобы по дефолту осуждаешь, а дискуссия-то изначально не христианская, а религиозная. Ты тогда будь добр, при случае подробней освети этот момент. Почему язычество это норм и любое ли язычество норм, и что с неавраамическими мировыми религиями? Пока что я не вижу взвешенной, аргументированной и глубокой позиции, которая говорила бы однозначно против религии как таковой или против конкретных мировых религий как таковых. Очевидно, что это слишком эффектвный инструмент власти, что формализованная традиция гораздо консервативней неформализованной, что исторические тексты очевидно историчны, что в прямом прочтении они особого трепета не вызывают и т. п. Но это же всё и так понятно, тут нечего обсуждать. Другое дело, что этими сторонами тема не ограничивается, и вот это уже, видимо, не так понятно.

Но одними плохими дядями дело ведь не ограничивается. Бывают там и хорошие дяди и очень хорошие дяди (а сейчас и даже очень хорошие тёти!). Кроме того, имяреку может быть просто близким по духу состоять в такой-то конфессии, участвовать в таких-то церемониях. Мб это оказывает на имярека терапевтическое действие, кажется ему очень красивым, там он думает о важных вещах и в целом чувствуе, что именно в этой атмосфере он себе соответствует, эта идентификация для него идеальна, признавая себя конфессиянеймчанином он чувствует себя как рыба в воде. В конце концов, участие в любом из этих клубов с мировым именем его ни к чему не обязывает, а если с него начнут требовать что-то неподобающее и в целом организация перестанет резонировать с его внутрями, он всегда волен из неё выйти. Если там сплошь плохие дяди и это безвозвратно оттеняет всё хорошее зловещими тонами, то делать там нечего изначально, это да. Но я не знаю настолько плохих мировых религий в наше время. Ещё раз говорю: имеет ли смысл вообще понимать веру в Бога буквально, по крайней мере во многих случаях, вопрос открытый. В общем, безотносительно объективных и достоверных ответов на метафизические вопросы я придерживаюсь мнения, что религия может иметь большую личную психологическую значимость. Причём не только в виде уютной догмы на все случаи жизни, как её обычно (и, в нашем здесь-и-сейчас, по заслугам) выставляют и что, по-хорошему, её трушному содержанию противоречит. Я бы мог сказать, что принадлежность или непринадлежность к конфессии — «вопрос вкусов», если бы эта фраза не выглядела так плоско и пошло («религия это хобби», фу). С такой позиции и воинствующих клерикалов можно понять: для них, по их мнению, конкретно эта формула сработала и сделала их и их жизнь лучше, в то время как вокруг творится содомия и бездуховность. Почему бы тогда не предпринять прогрессивные меры по национальной терапии? Но так как [сто тысяч причин], их стараниями становится пока только хуже.

:unsure: Не вижу разницы. Если плохой человек говорит дело, то делом оно быть от этого не перестаёт. Уметь учиться и узнавать везде и всегда — полезный, имхо, скилл. А учитывая, что поныне живущих участников Варфоломеевской ночи не осталось (хотя по их виду и не скажешь) — вообще проблемы не вижу. Другое дело, что примыкать к фракции такого дяди тянет не очень.

Ну так да, любой фанатик по-хорошему — идолопоклонник. Суть как раз в том, чтобы не пихать невыразимую истину в выразимую (выраженную) модель и не наворачивать на неё сверх меры. Собственно, иконоборцы (несколько перерадикальничавшие, как по мне) именно невыразимостью Его и обосновывали скрижальный запрет на прямое изображение. Изображение, ритуал, чьи-то слова, абстрактный идеал — всё может стать кумиром, «картой», подменяющей «территорию», а значит, в конце концов, иллюзией, уводящей от истины. То же самое — рекомендация отвернуться от других богов. Если ты единственный всесущий Бог и точно знаешь, что других нет, разве ты посоветуешь пастве: «знаете, я вообще-то один тут такой, но если вы очень хотите ещё в кого-нибудь верить, то не стану вам мешать»? Если Бог = истина, то заповедь трезвомысленна до банальности. Не меняй истину на иллюзию, будь то ложная истина (другой бог) или извращённое или упрощённое подобие истины (кумир). Не поминать имя Господа по пустякам, в общем, сюда же. Такого добра за плечами у всего и вся. Нужно как-то разводить идеи, идейные течения, организации, людей и т. п. Там всё сложно. Варфоломеевская ночь, ок. Чем любовь к ближнему от этого хуже? Если ничем — почему бы не внять её проповеди?

Американская мечта по существу героическая, романтическая. Кто был никем, тот станет всем. Как коммунизм на одного. Но обе мечты со временем обмещанились и свелись к формуле «машина, дача, дом», немного поработали и состарились вместе, в уютике и комфортике, счастливые домашние животные. Ну как всегда и с любым идеалом, в общем.

Чёто людям понравилось на богословские темы порассуждать. Имхо обсуждение заповедей уместней здесь, ну и отвечу сюда. При этом первая заповедь звучит так: «да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». Почему богов не должно быть других, а кумиров — вообще никаких? В самом Ветхом Завете есть история о золотом тельце (двух тельцах), наглядно объясняющая, чем плохи кумиры. Иконоборческое движение шло с прямой ссылкой на буквальную трактовку этой заповеди, т. е. даже христианского Бога превращать в кумира нельзя. Бог и кумир — разные вещи. Так что контрят. Да как раз в тему) Лев — реальный политик. (Десятый, небось). Ну, если допустить, чтобы жители сами потребовали теократию, не вижу, почему им следует в этом отказывать.

Кстати, читывал, что активно растут современные траллики — на аккумуляторах с откидными рожками, по сути электрокары с возможностью регулярной подпитки. Таким штукам не везде нужна электролиния (в историческом центре, например, пробки объехать, если питание пропало), а на дороге они способны вести себя почти как обычные автобусы. При этом разные рекуперации и в целом более простой по сравнению с ДВС источник энергии позволяют экономить на топливе и обслуживании. Сам монтаж электролиний и развивающиеся пока системы автономного хода (с наворотами типа дистанционно подключающейся штанги) совсем не бесплатные, понятно.А должен ли муниципальный транспорт быть непременно прибыльным — тоже вопрос (иначе почему бы не сделать его частным). Если считать стоимость прокладки метро, то оно вообще неспособно окупиться, наверное, никогда. Выгода от него не в непосредственной прибыли.

Шинсаку доходчиво объяснил. Идеология — всегда в мозгах людей, человек у власти любую идею может повернуть так, как ему угодно. Даже демократию умудрились превратить в идейный мотор для наведения своих порядков в мире. Опасности же, в частности, в Ъ-христианстве как таковом я не вижу. Все мировые религии, насколько мне известно, более или менее хороши по своему непосредственному посылу, за исключением отдельных конфессий. В более архаических религиях типа иудаизма и мусульманства есть мощные либеральные течения. Другое дело, что им светская власть как таковая и не нужна по их духу, их сила не шибко в официозе или в институтах, а в первую очередь в содержании учения.

Ты, плиз, в кучу не мешай. Речь шла о кровавых методах религии. Паскаль вот уверовал угодив в катастрофу. К его действиям этот факт отношения не имеет (хотя рувика пишет, что явление Константину было во сне во время войны, а не в пылу битвы :D ). Важно другое. Баловался Константин геноцидами на идейной почве или не баловался? А до Константина (надо же было три века как-то до мозгов императорских добираться) как дело было?По поводу раскола не слишком осведомлён, но это в любом случае не непосредственный акт насилия, а историческая оценка далеко идущих следствий с высоты прожитых веков. Впрочем, слыхивал я, что и Рим в принципе был не самым удачным местом для столицы, и что к моменту переноса столицы там стало совсем стрёмно, и что стольный статус даже Западной Римской империи он утратил в пользу Милана с Равенной, и что центробежные процессы уже сто лет как приказали долго жить единству империи, всё больше мутировавшей в раннесредневековую феодальную кашу (так, что о единомоментном падении империи со всем её устройством говорить невозможно). Слыхал ещё, что попытки внедрить монотеистическую религию в Риме (с императором во главе) начались задолго до Константина. Много разного слышал. Но если учить историю по списку дат, то действительно выходит, что жил себе Рим, жил не тужил, а тут пришёл христианский император и ВСЁ СЛОМАЛ. Только историю по датам учить не надо. Повторяю: моя основная мысль заключается в том, что история штука сложная и неоднозначная, и что общеизвестная историческая картина — не более чем бессвязное лоскутное одеяло ярких фактов, многие из которых на поверку оказываются вовсе мифами. Фактология же нам говорит, что за внешними проявлениями надо искать подводные течения, которые жесть как непросто. Твой пример с Константином — яркое тому подтверждение. Насколько он там уверовал вообще, а на сколько политиканствовал — тоже вопрос интересный и мне малоизвестный. Но ни-е-ет, в пылу битвы уверовал и ВСЁ СЛОМАЛ, сучёнок. Ни-е-ет, дружок, ты мне конкретно говори, какое именно тёплое с каким именно мягким я путаю.У меня аргументация нетрудная. Религия — идеология, политическая идеология — идеология, сциентизм — идеология. Идеология и институт власти (вообще общественный институт, но мы упростим схему) — это разные вещи. Они могут быть связаны до состояния пюре, а могут быть не связаны практически никак. Давай я даже пропишу условную классификацию их связей. 1) Идеология не оказывает влияния на политику. Или: реальная политика вертит идеологией как хочет. Я не о пропаганде (это пункт два), а об этикете, о формальном политическом языке, о дискурсе мышления. Сейчас дискурс слагается из демократии, прав и свобод, при советах — из марксистских клише, в республиканском Риме — из республиканских, в Средневековье — из христианских. Это когда ты даже с соседом прощаешься фразой «ну, с Богом» («Godspeed»). Я уже говорил, что Библия при грамотном юридическом подходе помогает формально аргументировать любые действия (вершиной такой юриспруденции стал пробабилизм иезуитов). Рабство можно оправдать ссылкой на заповедь о ближнем своём, поругать — пассажами о равенстве тварей человеческих. Идеология здесь не при делах — это чистая реальная политика личных интересов, говорящая на сленге своей эпохи, который погоды не делает, но игнорировать его нельзя — зачморят сразу. Мне кажется, что соотношение реальной и идейной политики во все времена было примерно равным, и Средневековье исключения не составляет. Кетрин мельком пример с гуситами (который, возможно, верен — не знаю) привела, я вот недавно о крестьянских войнах в Германии читал — абсолютно такая же ботва. Если идеология может здесь хоть на что-то повлиять, то разве что косвенно, через моральный облик реальных политиков. Мне христианство не видится способствующим кровожадности и подлости этих людей, это они действовали как раз вопреки. Попы им, разумеется, не забывали им об этом активно напоминать — тоже вопреки. 2) Идея и реальность сплетаются в любовном союзе. Беспринципный суверен ведёт идейную борьбу за умишки толпы. Учитывая, что современное инфополе на 99% состоит из пропаганды, не знаю, о чём здесь говорить. Информационная война, в том числе летальная, в 20-21 веках обрела невиданные формы и масштабы. Раньше тоже работало, разумеется. Можно даже похихикать над сопоставлением неврозов: стигматы против анорексии! 3) Чисто идейная политика. Политик верит в то, что он делает. Именно об этом речь мы и ведём. Ты всерьёз веришь, что концлагеря были необходимы для адольфовой мощи из чисто прагматических соображений, а вот папы устраивали крестовые походы ради гроба Господня? Нет, правда-правда?) Вот, я всё расписал, осталось только пальчиком показать, где я тёплое с мягким путаю. Так как на уровне конкретностей я историю знаю не слишком хорошо, подкреплённая фактами инфа может оказаться действительно интересной. Я вот захожу на вику про Никона и вижу несколько экранов текста о контексте и предпосылках. Мне влом читать сейчас, может, кто более сведующий будет добр и расскажет. Но окей, поверю на слово — Никон был дурак. Я что, против? Я не утверждал, что христиане все такие разумные, а атеисты — идейные маньяки. Так-то и инквизиция была, и альбигойский поход, и ещё разное. Я утверждал, что твой тезис о сущностной кровожадности религиозной идеологии относительно других её сортов — ложен. И логика твоего примера? Там есть дурной пример, значит, там все такие, а тут все не такие. Напоминаю, что все человеческие поступки совершаются человеками, а не идеями. Если Никон натворил хрень, то виноват Никон, а не религия вообще. Она может расположить к такому исходу, её «ответственность» можно проследить. Уже видим систему чуть сложнее, чем религия виноватая. Так-то Нерон тоже молодец был — давай вынесем приговор всему римскому, монархии, театрам, городам (не было бы Рима — жечь было бы нечего!) и недовольству христианами (мутит рассудок)! Мы же ищем отчётливые тенденции. Приведи цифры замученных, абсолютные или в процентах, с поправкой на издержки времени, с сильной корреляцией, из которых видно, что идейных жертв религиозников по всей планете больше, чем идейных жертв прочих идеологов. Только такой статистики, скорее всего, нет вообще. Окей, на форумном уровне сошёл бы и обмен самыми значимыми примерами. За религией покамест одно очко: Никон. Так что там с концлагерями и тёплым с мягким? Нет, уважаемый, факт технологического прорыва — это одеяльный лоскут. Ничто не мешало китайцам играться в фейерверки, бритву Оккама почему-то зовут в честь Оккама. И вообще после-греков-не-придумали-ничего-нового. Но где эти греки сейчас? Поэтому сам по себе факт — не более чем факт, его надо подробней рассматривать. Так давай рассмотрим!1) Изобрели эолипил в 3 веке до нашей эры — Герон и Витрувий ссылаются на работы Ктезибия. Тот же Ктезибий изобрёл много клёвых гидравлических и пневматических штук. Некоторые из них (водяные часы, сифон) афаик спокойно прошли через всё Средневековье, некоторые не нашли одобрения у современников. Позже были Витрувий и Герон, с ними примерно такая же ситуация. Шприцы, например, потом переизобретали арабы (в ограниченном виде) и Паскаль (в улучшенном виде). Паровая турбина в итоге прожила до правления Константина ещё полтысячелетия в полном безвестии. Через весь инженерный Рим прошла незамеченной. Случайность? Не думаю. Я уже описывал этический крен эллинистической цивилизации, научный кризис после 2 века до н. э. Кроме того — пренебрежение Рима многими вариантами клёвой машинерии вроде мельниц, непонятная нелюбовь к арбалетам при наличии карробаллист (и отсутствии, кстати, требушетов). Уже не говорю про отвратительную металлургию, ситуация в которой поменялась в Европе только с появлением штукофенов разных, домен в 12-15 веках, а без нормального железа никаких тебе железных дорог. Скотиной, особенно конягами, обращались неумело — им и так было нормально. В общем, сложилась вполне самодостаточная цивилизация, в которую игрушки не вписывались, а в новую эпоху радикально вписаться нишмагла уже сама эта цивилизация. Вся античная наука уже была в упадке при первых христианах. Первый удар по Александрийской библиотеке (Александрия была главным научным центром на протяжении всей римской эпохи) был нанесён ещё при Цезаре, сокрушительный — при язычнике Аврелиане, добивали её варвары и муслимы. Просто как наглядная иллюстрация на тему «наука против всех». 2) Какая теоретическая основа была у этого изобретения? Да никакой особенно. Формул никто не выводил, в отличие от переоткрывших турбину силой матана европейцев. Дизайн работать продуктивно не мог, делали его на глазок, принципы работы понимали в общих словах. Какие выводы сделали Герон и Витрувий, наблюдая игрушку? Ветра — могучая погодная сила. 3) Христиане лично против эолипилов ничего не имели — как я говорил, ему хватило времени забыться самостоятельно. Что пережило тёмные века (в силу нехитрости работы — более сложные вещи приходилось переоткрывать потом по понятным причинам), то пользовалось одобрением. Думаю, ни один папа не отказался бы прокатиться на паровозике с ветерком. Но не было предпосылок для паровозиков. Эолипил — диковинка своего времени. Ожидать, чтобы из него появился паровой двигатель — всё равно что ожидать барочных мастеров, не превративших автоматонов в роботов. По-прежнему не вижу никаких причин считать религию непримиримым врагом науки. С астрономией похожая ситуация. Контрасты не такие яркие, идейное столкновение одно время было, но общая картина та же. 1) Аристарх, кстати, за неё подвергался обвинениям в безбожии, как ни странно, и, именно смелость гипотезы могла быть одной из причин провала гелиоцентризма в античности. Это такой же упрёк религии, как и папскому престолу, но такого резонанса почему-то в душе не вызывает, не так ли? Дело было, наверное, в том, что в религиозной форме выражалось миропредставление обывателя той эпохи. Сам-то ты, чай, не все передовые достижения науки и культуры всерьёз рассматриваешь. Религия как надёжная форма консервации взглядов и устоев здесь определённо при делах, но и её психологическая основа здесь — в обывательской косности и догматизме общества, социальных законах, тем более доиндустриального общества. 2) Гелиоцентрическая система как распространилась, так и скукожилась. Авторитет Птолемея, жившего в 2 веке н. э., тому свидетельство: ко времени распространения христианства мир давно впал в геоцентризм и даже астрологические ужосы, которые христианство никогда особо не одобряло (см. файт того же Августина с манихеями). Гелиоцентризм и в своё время был теоретически неполным. В Новом времени те же открытия были сделаны совсем на другом фундаменте, совсем другим языком, и потому уже навсегда. 3) При этом Птолемей, ставший для Западной Европы основным источником астрономических сведений, вернулся в неё к 9 веку; геоцентрист Аристотель, чей авторитет в глазах схоластов невозможно переоценить и ссылка на которого мне видится куда более убедительной для схоластов, чем на Птолемея — к 11 веку, за исключением «Органона» в переводе Боэция; пересказы Аристарха, оригинальных трудов которого не сохранилось — лишь к 15 веку. Откуда одичавшие европейцы должны были выудить гелиоцентризм — непонятно. При этом, раз уж я здесь адвокат религии как таковой, не грех вспомнить о достижениях ислама, которые не только обсуждали гелиоцентрическую теорию, в которую вся астрономия не упирается, но и в целом много чего нанаблюдали и в конце концов попытались пересмотреть птолемеевский фундамент (Марагинская революция). Между тем, гипотезу вращения Земли обсуждали в 13 веке в Париже, позже были Кузанский (кардинал), Региомонтан, Валла. Да, продвигалась новая астрономия сравнительно медленно, но зато наверняка. Переход к Браге — Копернику — Галилею был плавный и приятный. Причём Копернику жилось вполне вольготно, никто на его жизнь не посягал. Всего-то и надо было только проявить достаточную осмотрительность и заниматься гипотезами, готовя почву для научного переворота. Бруно и Галилей были не самыми уживчивыми людьми на свете, первый к тому же был по преимуществу философ, а не учёный, и затеяли же они всю эту кутерьму в расцвет контрреформации — додуматься надо было! (Проводим параллели с Шарли-сам-виноват). Между тем, сейчас ничто не мешает взаимоотношениям по крайней мере католической церкви и ряда протестантских (насчёт остальных не знаю) с современной астрономией. У Ватикана даже неплохая обсерватория есть. Даже теория большого взрыва вдруг не очень-то противоречит учению Церкви. Проблема, как опять выясняется, в трактовке. Ничто не мешало тем же католикам осуждать милленаризм, буквально понимающий слова о тысячелетнем Царствии. Всё дело в «реальной политике» властной структуры и не более. Ну да ладно. С астрономией палку, разумеется, перегибали, конкретно в 16-17 веках. Но какой ты вывод из этого делаешь? «Таким образом, единственно верная система христианства затормозила развитие науки более чем на тысячу лет». :D

Ну, лично я это и пытаюсь делать. Если у кого-то создалось впечатление, что я прохристианин, то это ложное впечатление офкрс. Тем более в историческом аспекте, насчёт которого особо эмоции испытывать вообще смысла не вижу. Не помню точно: в Римской империи власть христианству как досталась? Как потом всё обернулось, оно понятно. Только не говори мне, что марксисты только дискутировали сидели :D Да и не марксистами едиными светские репрессии славны. Масштабы сопоставлять мб и нельзя (хотя скажи мне — китайская культурная революция, еврейские концлагеря и действия Пол Пота, отряд 731 — это «реальная политика» была или идеология?), в цифрах не копался, но и времена слегка разные. Тем более, что ты сам привёл пример, поверю на слово, вполне мирной религии (не надо, что это вера).Давай тогда уж разделять. Есть идеология, светская (атеистическая или нейтральная) или религиозная (теистическая), а есть институционализация этой идеологии. Можно ещё рассматривать институт власти более или менее в отрыве от идеологии. И расскажи мне о мирной римской экспансии. Эти инженеры шли до своей инженерии тоже не десять лет, а учитывай откат и попробуй его нагнать. Вспомни, что паровая машина была игрушкой, механизм найден в единственном экземпляре, как и многие другие так и не выстрелившие чудеса античной мысли (так-то у них и эволюционистские идеи были, и атомистика, и теория общественного договора и т. д. и т. п. — но «почему-то» и в Риме они в быт не вошли), а взамен сопоставь сложность распространённой архитектуры готической с римской (честно — не знаю, чья хитрее, но посоревноваться наверняка могут), освежи историю принятия в Европе прогрессивных арабских цифр, учти, не знаю, историю астрономии (включая обиднейший фейл с Птолемеем, да) и так далее. Можно ещё поговорить о том, что у римлян был офигенный цемент, рецепт которого независимо от религиозных организаций был забыт вплоть до современности, или про бани с термополом, или что у них не было стремян, из-за чего кавалерия была лажей, а в дикой Европе они (опять же, параллельно церкви) появились, или про распространение водяных и ветряных мельниц в позднем средневековье против рабовладельческой античности. Сравнивать античную передовую науку и повседневную технику со средневековой — вообще занятие интереснейшее. Но при чём тут религия? Попы плохие, потому что бетон месить не стремились, что ли? Был совсем другой вектор развития цивилизации, не направленный на создание антикитерских механизмов (ибо семь искусств, бережно перенятых от Рима и придуманных греками). Ты меряешь ту реальность современным аршином, что некорректно. Как ты себе представляешь резкий переход на прикладные рельсы в той обстановке? В конце концов на протестантско-универской почве + противопоставленной им иезуитской альтернативе (или христианство таки искореняло науку как могло, я не понял? пруфы будут?) возникла вполне современная наука, а те, в свою очередь, многим обязаны полит-экономическому климату Европы да предыстории в виде Возрождения, которое развилось из высшей схоластики, разбавленной перенятыми у муслимов древними сорцами, на благодатной экономической почве и т. п. Где здесь, по-твоему, надо остановиться и какие аспекты какого процесса подсветить, а каким в чести отказать? Я вот вижу, что практика университетов оказала огромное влияние на Европу и без них мы бы в современном виде континента никак не увидели бы. Как-никак, тут и сохранение знания и культуры знания, и фундамент традиций высшего образования, и независимость его от светской власти, и распространение лингва франка с разработкой единой терминологии, и важнейшая практика схоластического диспута и т. п. — вещи, непосредственного «выхлопа» не дававшие, но внёсшие в итоге в развитие Европы неоценимый вклад. Какие реальные альтернативы христианской вышке были возможны в средневековье, я реально без понятия. Но ты-то, похоже, Истину уже давно познал, и я вообще не знаю, зачем с изрядной стабильностью метать бисер очевидностей перед форумными свиньями. Мне бы на твоём месте давным-давно скучно стало.

Тывыщ-тывыщ-тывыдыщ

Кетрин, по муслимам я иронизировал, а история Европы мне просто лучше знакома. Но я забыл сказать о самом главном, лол. > в любом случае всё это уже своё отыграло, наука, техника и культура идут своим путём, практически перпендикулярным религии. С наукой и техникой — вот именно и слава Богу. С культурой — не убейте пациента вскрытием, лол. Я вот вижу, как современную культуру активно пытаются обожить, и не могу сказать, что мне это особенно нравится.

Блин, вообще, мы давно уже об организованной религии общаемся, а не о том, кому на свете легче. Ну как, где-то благодаря, где-то вопреки. Не припомню, чтобы хотя бы католики были принципиально против науки. Сейсмологию называли одно время иезуитской наукой, ну и вообще в связи с миссионерской деятельностью в Новом свете учёных-клириков было немало. Понятно, Аристотеля перехвалили, понятно, были свои чудные запреты, была идеологическая борьба в отдельных опасных моментах (тоже малость преувеличенная). Академию прикрыли (при этом неясно, больше или меньше дожило бы до наших времён без христианства), древнее наследие повычёркивали (хотя кельтская церковь, бывшая интеллектуальным центром Европы в 6, что ли, веке, неплохо поработала над сохранением сочинений, которые в Риме не жаловались, уж не говорю про ислам). Много дел было. Но — опять же, попробуем понять ход истории. Естественнонаучная греческая мысль быстро пошла на спад с приходом Сократа и перешла на этические рельсы. Этот процесс набирал обороты вплоть до конца античности. Так, если ранняя Стоя, уже этически ориентированная, ещё более-менее уравновешивала физику и логику с этикой, то поздняя Стоя резко задвинула природу в тень. Рациональный платонизм плавно (через средний платонизм) переродился в насквозь мистический неоплатонизм, которы намертво переплёлся с христианской мыслью своего времени (эту ветвь «плагиата» Рёки подзабыл). Христианство было, в общем-то, вполне типичной сектой своего периода — вот только почему-то (наверняка исключительно из подлости, циничности и хитрости последователей) изрядно напичканная греческим рационализмом мифологическая мысль пришла к успеху, а культ Митры — нет. Христиан нещадно давили, потом христиане нещадно давили нехристиан, а не они — другие наверное делали бы то же самое. Или есть основания сомневаться? Это не оправдывает их страшные жуткие лиходейства, но делает историю вполне понятной и доступной. Нет, серьёзно, ты представляешь себе благодатный край восторжествовавшего научного гуманизма в условиях крушения Римской империи? Были тёмные времена, был век мистики, и хорошо хоть, что не чистый «восток» идеологическую почву занял. В конце концов, монополия на суеверия тоже создаёт какую-то форму поряда — можно сравнить это с живущей «по понятиям» и приближающейся к власти организованной преступностью, в случае краха которой, как правило, приходят неуправляемые беспредельщики :) Про ереси. Во-первых, типичное идеологическое явление. Марксисты, что ли, залпов не давали то по левому уклону, то по правому (которые по необходимости и усматривались)? Ещё раз: религия — частная разновидность идеологии (какой является и, например, сциентизм), мало чем от оной отличающаяся, а всякая идеология является частью социума и действует по определённым законам. А совсем вне идеологии вообще жить невозможно. Обвинять идеологию как таковую, и тем более только религиозную, во всех ужасах, то же самое, что говорить: «деньги — зло». Опять — мысль-то здравая, но не в буквальной трактовке, ага? И ереси были такими же разновидностями идеологий, существовавшими по тем же законам. Ты же не думаешь, что ребята шли резать друг друга чисто из-за разночтения словца в Писании? Та же экономическая, национальная, политическая основа, та же научная (по тем временам) аргументация. Между тем, конкретно РКЦ в этом отношении поступала очень политически мудро: к доводу силы добавляла доводы разума, активно развивала идеологию в постоянном диалоге с современными вызовами, адаптировала официальную догматику к обстоятельствам (в отличие от, например, гораздо более костного православия), но при этом оставляла свой продукт «проприетарным», что позволило ей не скатиться в «опенсорсную анархию», как произошло с муслимами и протестантами, из-за чего весь их прогрессистский потенциал быстро выродился в кучку отсталых сект. (У ислама хоть какие-то надежды остались в этом отношении — вон, главтуризма призвал локальных схоластов к реформам). Сами ереси, между тем, тоже относятся к религии, и хорошего от них, как и плохого — вполне достаточно. То же самое про очень дорогие церковные институты. Монастыри и универы — тоже часть церковной инфраструктуры, верно? Особенно с последними хорошо: тут и единое образовательное пространство похлеще нынешней болонки, и совершенно уникальная евросвобода вузов от государства как результат противостояния клира со светом. Но можно, конечно, связать статистику по пиратам и потеплению и сказать, что вот, мол, пошла секуляризация и резко грамотных прибавилось. А вот то, что современную классно-урочную систему фактически создал и распространил епископ Коменский в ответ на нарождающиеся требования в повышенной грамотности рабочей силы в индустриализующемся обществе — факт не слишком широко известный. А до Нет, были потом просвещенцы-«атеисты» (те ещё весёлые ребята, надо сказать). Но и они действовали, по сути, на социальный заказ. Но не атеизм сделал людей грамотными. Какой в итоге была бы наука без христианского пресса? На полном серьёзе такого вопроса вообще задать нельзя — история не любит сослагательных. Но, навскидку, рядом с идейными чистками было и сохранение угодного, с монополией на знание было и бережное сохранение своего фирменного инструмента в противовес барбским князькам, которым было не до того, с догмами и ересями были диспуты, схоластика в какой мере ошибкой, в такой же и достижением, латынь была плюсом до тех пор, пока не стала становиться минусом и т. п. Ну блин, какие были бы оси без микрософта? Что за вопросы? Точно так же можно было бы продолжать по всем прочим пунктам. Но мне откровенно влом в историю зарываться и по каждому пункту спорить, тем более, что общую аргументацию по типу «а у вас негров линчуют» все и так знают: — книги переписывали! — и жгли! А синтезировать из противопоставленных тезисов (а скорее лозунгов, т. к. факты как-то слишком неспешно влияют на пересмотр позиции) всем как-то влом. Поэтому кратко и, наверно, в последний раз. Легко сказать, что в основе, допустим, христианства, а то и каждой религии вообще лежит примитивная сказочка, на которую тысячелетиями ведутся целые цивилизации со всем населением от самых глухих крестьян до самых светлых умов, что именно от религии пошли все беды, а всё хорошее превозмогало её гнёт как могло. Но так просто ничего не бывает. Религию (то же христианство) можно рассматривать по законам политической властной структуры, и тогда у неё будут свои положительные и отрицательные стороны. Можно смотреть в идейном аспекте и увидеть, как сначала был расцвет мысли, а на излёте гегемонии — жёсткая реакция (контрреформация с её инквизицией), что своим методом были достигнуты крутые вещи, но любой метод в единственном числе однобок. Что в свою эпоху это смотрелось так и было во многом закономерно, а сейчас выглядит эдак и просто по-человечески возмущает. Что были и чисто исторические ошибки, за которые отвечали, впрочем, отдельные лица, а не религия как некая сущность (как никогда не виновато просто «государство», что очков идее государства при прочих равных не прибавлет). И так далее. Чтобы это понять, не обязательно обладать сверхинтеллектом или читать агитки представителей идеологии (этого делать как раз чаще не стоит, так как они обычно действуют угнетающе). Достаточно стараться ознакомиться с общим ландшафтом фактов и мнений во всей его объёмности на том уровне глубины, который тебе по вопросу интересен. Вот, опять же. «Вклад в культуру — художников подкармливали». Ну блин, у нас до сих пор весь язык, включая художественный, испрещён идиомами типа рая и ада, ангелов и демонов (включая внутренних), ведущие экономические идеологии генетически наследуют разным ересям, понимание времени линейное (привет, эсхатология) в отличие от восточного циклического, етц етц етц. У нас до сих пор христианская по сути культура, даже весьма светская внешне. Это не исчезает за полвека иудео-протестантской пропаганды с атеистическим налётом (чьи корни мне даже прослеживать страшно). Но так-то да, иконки вот красивые. Крестовые походы — не объяви их папа, всех этих смертей не было бы, а вместо мечей орала бы ковали (о том, как повлияло на начало Возрождение потыренье запрещённой когда-то античной литры у арабов, думаю, каждому известно). Феодальная Европа иначе проявила бы такое геополитическое единство? Войны? Пфф, все войны после Вестфаля, включая ПМВ-ВМВ, рядом с которыми походы и крещения, думаю, не стояли. Но эти войны — тоже плод христианской культуры!!!1 Но нет, так-то всё просто, нам всё понятно. :) Науку — вопреки. Вот мне лично — ничерта не понятно. Потому что — да, сомнения. А, планетарный терроризм как изобретение муслимов — вот это X/X :D спасибо.

Я уже перечислял реальные достижения, и это был неполный список. Кроме них были и заблуждения, и неудачные гипотезы (без которых наука по определению невозможна), и свои «британские учёные», «политиканы», «журналисты-скандалисты», всё было как сейчас есть. Я и имел в виду, что все заслуги эпохи не всем обязаны религии, а так или иначе варились в религиозной культуре и так или иначе от неё отталкивались (хотя бы, может, и формально, как было с диаматом), как отталкивалось вообще практически всё. Это касается не только истории идей, но и чисто социальной темы — взять хотя бы те же монастыри, университеты, архитектуру (блин, да я всё готов простить за готические соборы!!). Посмотреть на периоды как подъёмов (не забывая ислам, кельтскую церковь, возрождения каролингские и 12 века), так и на периоды упадка. В чём именно там заслуга, а в чём вина конкретно религии, сейчас сказать очень трудно. Я даже на примерах не взялся бы утверждать хоть что-нибудь без тщательного исторического анализа. Пришёл бы, например, Оккам к своей бритве, если бы не спор об универсалиях? Без малейшего понятия (мне кажется, что скорее вряд ли). Ясно только, что всё было не чёрным и не белым, и что в средневековую историю религия органически вплелась наитеснейшим образом (и в какой-то там мере её сплела). Но, видимо, мне уже не удастся никого побудить хоть как-то растормошить свои сложившиеся однозначные убеждения. wow, dude..... :a_29:

Бозон хиггса, лол. Про него музыку хорошую . Рёке, дражайший, не мог бы ты быть немного конкретней? Что именно отдаёт бредом — то, что церковь умело использовала весь возможный спектр инструментов для пропаганды? Или то, что монотеистическая идея, да ещё через аристотелевскую призму, в интеллектуальном плане выглядит как минимум эффектней мифологии? Или что именно в религиозных рамках развивалась передовая мысль мира авраамических религий вплоть века до 18, а вплоть до 20 — в прямой полемике с религией? Или мой стиль мышления твоему неблизок? (:

Так было с олимпийцами скорее и индуистским табором. Да и то мудрейшие предпочетали просто променивать фальсифицируемых слабеньких богов монотеистической всесущностью — собственно материалистов в чистом виде в древнем мире то ли нет, то ли так, несколько лиц. А, например, христианство тем и клёво, что под шелухой мифологии, которую при желании можно понимать буквально (народу нравилось), а можно метафорически, обнаруживались разные клёвые абсолюты, опирающиеся на первопричины, ультимативные смыслы и прочую передовую философию, причём заход делался и с рацио вплоть до математики, и с интуиции, и с эстетической стороны, и отовсюду. Насколько мне известно, до Просвещения атеистов или не было, или они очень хорошо шифровались. В атеизме Ньютона сомневаться, например, не приходится — вообще тот ещё мистик (или сорта) был. Декарт — скорее да, чем нет, Лейбниц, Локк — наверняка. Паскаль верил истово, Бруно и Спиноза — тоже, Кеплер даже пользовался опасной привелегией быть единственным лютеранином в католико-гуситской Праге, Бэкон — если только не был совсем уж циничным политиканом — был воинственный пуританин и осуждал атеизм. Всегда можно сказать, что они скрывали, но таких свидетельств у нас негусто, мягко говоря, а обратных обычно хватает. Это касается всех ключевых фигур новой философии, науки, либерализма. Тогда вообще, наверное, было сложновато не верить, даже если постараться. Впрочем, просвещенческий атеизм тоже нёх спорная. Культ Разума революционеров и — прилично позже — религия Разума бати позитивизма Конта (окончившего дуркой) тому примеры. Как было говорено, мало «вычислить» атеизм — надо осознать его и проникнуться им, что очень сложно или до конца вовсе невозможно. Религия — это идеология, а может ли существовать человек вне идеологии и как идеологизированность с религиозностью пересекаются (функционально, сущностно) — сказать трудно.

Да ладно, мы тут мило пообщались. :unsure: Согласен.

Проще в этом случае не работает. Философский камень буквально толкали в основном шарлатаны при дворах и поехавшие, Ъ-алхимики искали открытия всех истин, микрокосмической благодати, слияния духа с телом и прочей мистики. Это как раз как если бы пифагорейцы числа от камней не отличали: собственно химия была материальным рычагом воздействия на более тонкие материи (опять же, если упрощать — на самом деле скорее одним из элементов органического целого). А ещё это всё и на религию, и на политику, и невесть на что накладывалось. Чего реально кто там хотел — это надо на местах разбираться. Но в целом представлять философский камень в виде камня — всё равно что сводить открытие третьего глаза к образованию запасного глазного яблока на лбу (ср. с «внутренней алхимией» даосов, по сути психопрактикой). Современной научной проверке духовные явления не поддаются в силу своей нерепрезентативности: всегда может найтись «тонкость» или «прихоть звёзд», которая обманет подконтрольный процесс наблюдения; трудно или невозможно сказать, симулирует человек, в аффекте, крышей поехал или действительно высшие сущности созерцает. Ну, очевидно, что это гон, но это достаточно хитрый гон, чтобы с трудом покупаться на такие ломовые трюки (злато всё равно получить не получится, как ни крути).Если же сравнивать со схоластикой, то последняя вообще никаких камней, ни материальных, ни духовных не искала. Она искала рационального и систематичного истолкования Библии и приведения христианской догматики в порядок, защиты её от критики — а эта критика, как мы знаем, не может быть научной, если не брать в расчёт буквальные толкования. Ничего проверить там нельзя — разве что на собственном опыте, например, умерев. И, кстати, со смертью схоластики я тоже погорячился — в 19 веке появился неотомизм, а сейчас есть аналитическая схоластика (старая схоластика с современными онаученными методами и обновлённым терминологическим словарём, что позволит с гораздо большей прозрачностью и последовательностью исследовать глубины христианской метафизики). Да и чисто философская метафизика, смотрите-ка, пытается оклематься: 100-200 позитивистских лет спустя все вынуждены признать, что совсем без неё у теории концы с концами не сходятся, а континент варит нечто густое под именем «спекулятивный реализм». И чёрт знает, вдруг у них что и выгорит. Хотя в мейнстрим в ближайшие десятилетия они наверняка не выйдут. Это всё просто в рамках познавательной пятиминутки.

C алхимией всё сложно. Там вполне эмпирическая эмпирика, вооружённая даже методом, густо смешивалась с философией и мистикой, химия с математикой и астрономией/астрологией и т. п., каждая традиция вносила что-то своё и т. п. И мусора там было в разы больше, т. к. не было централизованного ценза идеологического ведомства Церкви, в чьих интересах была известная последовательность догматики. Выливалась такая вольная мысль в самые странные формы. Известна история с Лейбницем: «После получения степени доктора права Лейбница привлекла информация о знаменитом Ордене розенкрейцеров. Готфрид достал сочинения знаменитейших алхимиков и выписал из них самые тёмные, непонятные и даже варварски нелепые выражения и формулы, из которых он составил род учёной записки, в которой, по собственному признанию, сам ничего не мог понять. Эту записку он преподнёс председателю алхимического общества с просьбой принять его сочинение как явное доказательство основательного знакомства с алхимическими тайнами; розенкрейцеры немедленно ввели Лейбница в свою лабораторию и сочли его по меньшей мере адептом». Со схоластикой это было, разумеется, невозможно. (Лейбниц — это уже ближе к 18 веку, прошу заметить).

Уже ближе к теме, хотя я бы их значение всё равно не уравнивал. За схоластикой, на мой взгляд, водится вот ещё какое тотальное достоинство. Наука — это перебор гипотез. Одни гипотезы оказываются верными, другие ошибочными, третьи со временем корректируются. Так со временем заполняется поле исследований — или, скорее, лабиринт: пошли в эту сторону, тупик, пошли в другую. Схоластику можно рассматривать как один большой проект по самоанализу мышления. Это спекуляция размером с ЭНИАК: насколько понятийно-логический аппарат, наступая сплошным фронтом, может изощрить собственный метод в поисках истины. Схоластика — это поле битвы между номиналистами (эмпириками) и реалистами (спекулянтами) — в итоге схоластика зашла в тупик, спекулянты проиграли, а эмпирики с чистой совестью и не шибко оглядываясь приняли возводить здание модерновой науки. Полость заполнена, нет вариантов с возвращением, универсальный антидот от догматизма выделен в процессе экспериментов с ядами. Уверен, что если бы науку начали пытаться строить году так в восьмисотом, она закончилась бы оперативно, и неизвестно сколько времени ушло бы ещё на наверстание упущенного времени. А может, и наоборот, лучше бы всё пошло. Альтернативная история — дело неблагодарное.

Насчёт Библии и «либо выдумка, либо истина». Такие радикальные формулировки обычно свойственны людям либо при полной неспособности разобраться в вопросе, либо при полном нежелании этим заниматься — например, при идеологизированности позиции. Очевидно, что нет смысла на предмет всего на свете определяться, чистая ложь это или чистая правда, если это нечто сложнее чистого силлогизма. Я могу взять исторический роман какого-нибудь Дюма в качестве общего исторического образования, запоминать оттуда имена и даты, основные события, но не принимать на веру всё-всё, что он там нафантазировал. То же самое можно проворачивать не только с фактическими данными, но и с общими размышлениями, и с меткими наблюдениями, и с научными открытиями, с чем угодно. Если я представлю результаты научных данных в виде увлекательной истории, художкой она от этого не станет, хотя хорошую примесь её будет иметь. Можно говорить о пропорции фантазии к истине и о том, чем данное произведение является «по преимуществу» (если так уж хочется наклеить однозначную плашку). Является роман Дюма художкой или историческим эссе? Скорее первое. А хорошая художественная биография — художка или биография в первую очередь? В каждом конкретном случае надо смотреть отдельно. А протокол Диффи — Хеллмана или мысленный эксперимент с тестом Тьюринга? А если условный Азимов описал тест Тьюринга на ста страницах, да ещё и предложил кое-что новое в процессе? Обратимся к тому же Платону с его «Диалогами», интерес к которым сохраняется до сих пор — это что, романы или философские произведения? А атеистически-материалистическая поэма Лукреция Кара? Понтий Пилат — историческая личность. Что же мне теперь, отвергать Библию как исторический источник на том основании, что мне не нравится пассаж про джызасово водохождение? Как я уже говорил, Библия оказала существенное влияние на все сферы мысли, от логики (через схоластику) до эстетики. Христианские идеи развиваются до сих пор. Библия может быть просто хорошей книжкой с моралью, а может — настольной книгой по жизни с хорошей историей. Ну или плохой аморальной книжкой, или как угодно. Может кому-то что-то доказывать, кому-то — нет. Библия вообще тот ещё компилятивный сборник. На каком основании я должен считать её либо чистой правдой, либо чистым вымыслом? По части же веры в Бога. Я не думаю, что каждый, кто говорит: «я верю в Бога», действительно буквально верит в некую реальную, внешнюю, историческую сущность, сделавшую то-то и то-то. Как и каждый атеист уверен в том, что «есть материальный мир, кроме него ничего нет, наше сознание — набор нейроимпульсов» и т. п. Внутренняя жизнь человека очень сложна и отвратительно вербализуема. Наше мышление, язык ущербны в попытках в лоб передать какие-то вещи. «Мысль, высказанная вслух, перестает быть мудрой», сказал Лао-цзы, а Тютчев назвал такую ложью. Гораздо точнее относительно сабжа высказался Деррида: «наших монстров нельзя продемонстрировать. Вы не можете сказать — вот монстры моего сознания, потому что тогда они сразу превращаются в домашних животных». И ещё: «нельзя сводить текст к языку, к речевому акту в строгом смысле слова». И ещё: «есть нечто, нечто действительно есть за пределами языка, и все зависит от интерпретации». Если набор ярких афоризмов не устраивает, го курить его концепт differance. Он не одинок: в возможностях языка и строго логических высказываний сомневается чуть не весь постмодернизм, постструктурализм, постпозитивизм (потому они все и пост-, потому что их «настоящие» версии слишком полагались на язык, весь этот лингвистический поворот). Само «логическое» мышление — всегда контекстуально, даже в науке приходится помнить об этом («теоретическая нагруженность» языка, проч.). Традиция от мистиков до романтиков, философов жизни, экзистенциалистов, герменевтиков понимала это и признавала за «языком символов», афористичным стилем мышления большую потенцию к высказыванию истинного положения вещей. Этой истиной не обязательно должна быть метафизическая истина — она может быть, например, психологической, этической или эстетической (не в узком развлекательном понимании эстетики). От научных они отличаются только методом — на то истины и истины, чтобы быть равно истинными. Тот же Деррида: «временами изощренность предстает как умение сделать правильный выбор в соответствии с интуицией». Этим самым афоризм приговаривает сам себя — одиночным фразам свойственно уплощаться в чужом неподготовленном восприятии, без нагрузки всей концепции, стоящей за ним. Чем больше смысла упаковывается в фразу и чем глубже она становится, тем легче лишить её первоначального смысла. Вот говорит какой-нибудь ницше про бездны или толкание падающих. Хорошее вроде бы дело. А сейчас это подростковый коммерческий слоган и заготовка для шуточек газетного уровня. Говорит сциентист (повторяя Сартра): «смысла нет, давайте сами себе придумаем смысл!» — и на этой глубинной сентенции останавливаются, она формально верна. Ну ок, я как прилежный Карамазов («если Бога нет, всё позволено») придумываю сам себе смысл: серийные убийства. Что не так? Вот что-то, но что — из сентенции не следует, а за ней ничего нет, никакой страховки, никакого воззрения. То есть, у каждого говорящего она есть, но он её не сформулировал. Потому что бихевиористским, естественнонаучным языком говорить о вещах, к естественным наукам отношения не имеющих (о смысле жизни, например, или об этике), довольно трудно. По крайней мере, сначала придётся пару веков договариваться о терминах. Но есть обходной — интуитивистский путь. Если адепт дзен скажет: «живи правильно», это мне ничего не даст. Он должен сказать притчей, парадоксом, художественно — и я сразу пойму, что он имеет в виду. Когда христианин говорит о святом духе, вряд ли он разумееет призрака с нимбом. Таковая религиозная истина и есть: её, наверное, можно переложить в несколько десятков томов по разным дисциплинам. Но, во-первых, зачем? Во-вторых, какая же Библия после этого фэнтези уровня Сапковского? Нет такого научного вопроса — как мне жить. Нет «нормального» языка для разговора об этом. Можно прибегать к метафорам дзен, дао, святости, чего угодно — это всё будут религиозные метафоры. Из секуляризованных аналогов у нас только спорный гуманизм ХХ века и бульварное чтиво типа Карнеги. Если религия чем-то важным действительно и обладает, то в первую очередь — это качественная анатомия человеческого. Если кому угодно — мастерская его эксплуатация. Иначе откуда столько верующих. Что говорит верующий, говоря: «я верю в Бога»? Трудно сказать. Может быть, и правда верит. Может, он так определяет себя в обществе. Может, это его попытка понять себя. Может, всё это — одно и то же. Не знаю, например, обнаружится ли какая-нибудь разница на нейронном уровне между этими вариантами. По поводу схоластики. Спор реалистов с номиналистами — по сути, разработка теории иерархии и структур (чья это сейчас вотчина, информатиков?). Бритва Оккама сформулирована не представляете кем и по какому случаю. Логику Аристотеля допиливали. На примере бесконечностей божественных рассматривали бесконечности математические. Пристальная проблема доказательства бытия Божия имела прямым следствием выводы Канта (додоказывались; см., например, теорию двух истин, анализ доказательств Фомой). В этических вопросах в силу необходимости теодицеи с большой дотошностью анализировали понятия зла, греха, свободы воли, справедливости. Развивали теории естественного права, в экономике была Саламанкская школа. Все эти танцы на остриях игл — не более чем советское клише по борьбе с мракобесием идеалистов. Что, разумеется, не значит, что в схоластике всё было хорошо — в целом всё было плохо. Но и полной фантастикой она отнюдь не была. Я не спец по схоластике и всего не знаю, но даже мне видны кое-какие реальные достижения. Но речь даже не об этом. Был вопрос: с каких пор Библию стали толковать не буквально (в том числе в гуманистическом ключе)? Ответ: почти со старта. Даже искать долго нет нужды — чего стоит один Августин, великий протогуманист, груши ему совестно тырить было. «Church father Augustine of Hippo (354–430) wrote of the need for reason in interpreting Jewish and Christian scripture, and of much of the Book of Genesis being an extended metaphor». Упрекнуть при этом его в атеизме было бы абсурдом. А начинал ведь с эдакого убогого аналога современного сциентизма — манихейства (особенно в плане исторической критики христианства, которая была уже тогда). Кальвин с девизом «Назад, к Библии!» многим ему обязан. Вопрос стоит поставить скорее так: с каких пор Библию стали читать буквально? Если опустить пару первых веков — становится интересно. По части влияния христианства на формирование демократии, прогресса и т. п. Если честно, не заботился о пруфах, когда читал об этом, а эрудированного историка под рукой нет как назло. Были какие-то учебники, преподы, исторические фигуры, статьи. Могу ручаться, что подобные взгляды точно высказывались Ле Гоффом, Ясперсом. Это, вообще, не обеляет религию, т. к. они-то никакой демократии в конкуренции за власть не искали. Но идея в целом вполне убедительная, с таким-то уникальным двоевластием вплоть до удвоения судов.

Пережила тысячелетия она только потому что предусмотрительно превращена гос. аппаратом в обыкновенную религию с тем же философским остовом. Мифология — подсластитель. Ницше, помнится, называл христианство платонизмом для масс. То есть, вроде бы то же самое, но в формате блокбастера. (соре, что отвечаю на вопрос не в мою сторону)

Прикиньте, шестая страница камина за четверть года. Скрытый текст ничо интересного дальше Скрытый текст срсли, я просто буду тестить объёмы текста, который аф может проглотить за раз Скрытый текст ну, может, вам и понравится. Скрытый текст значительно умень¬шается. За устранением этого объяснения остается еще одно: днем совершается большее число самоубийств потому, что день — это время наибольшего оживления человеческой деятельности, когда скрещиваются и пе¬рекрещиваются человеческие отношения, когда социа¬льная жизнь проявляется наиболее интенсивно.Некоторые имеющиеся у нас сведения относитель¬но того, каким образом число самоубийств распреде¬ляется на протяжении дня или на протяжении недели, подтверждают это предположение. На основании 1993 случаев, отмеченных Brierre de Boismont в Париже, и 548 случаев, относящихся к общему числу само¬убийств во Франции, собранных Терри, она показыва¬ет, какие значительные колебания имеют место в тече¬ние 24 часов. Существует два момента, когда самоубийство до¬стигает своего зенита: это те часы, в течение которых совершается наибольшее количество дел,— утро и вре¬мя после полудня. Между этими двумя периодами существует время отдыха, когда общая деятельность приостанавливается, а с нею приостанавливается и со¬вершение самоубийств. Это ослабление падает на 11 часов утра в Париже и на 12 часов — в провинции. В департаментах этот период более продолжителен и более заметен, чем в столице, так как провинциалы в это время обедают; приостановка самоубийств там также ярче выражена и более продолжительна. Прусские статистические данные позволяют сделать аналогичные выводы. С другой стороны, Герри, определив в 6587 случаях день недели, в который совершались самоубийства, получил ряд цифр. Из этих данных вытекает, что число самоубийств уменьшается к концу недели начиная с пятницы, а известно, что в силу общераспространен¬ного предрассудка социальная жизнь замедляет свой темп в пятницу. В пятницу значительно менее ожив¬лено движение по железным дорогам, чем в другие дни; в этот день дурных примет обыкновенно не реша¬ются завязывать новых отношений и не предпринима¬ют важных дел. В субботу, начиная с после полудня, замечается общее замедление социальной жизни; в не¬которых странах в этот день очень рано прекращают работу, может быть, предвкушение следующего дня оказывает на умы расслабляющее воздействие. Нако¬нец, в воскресенье экономическая жизнь прекращается окончательно; если бы на место нее не становилась жизнедеятельность другого рода, если бы увеселитель¬ные места не наполнялись в тот момент, как пустеют мастерские, конторы и магазины, то, по всей вероят¬ности, число самоубийств в воскресенье уменьшилось бы еще сильнее. Кроме того, в воскресенье особенно высоко относительное участие женщин в общем числе самоубийств —может быть, потому, что в этот день женщина чаще выходит из дома, к которому она как бы прикована в остальные дни недели; в этот день женщина принимает хоть некоторое участие в обще-ственной жизни. Все доказывает, таким образом, что день — наибо¬лее благоприятный момент для совершения самоубий¬ства, так как он в то же время является таким момен¬том, в котором социальная жизнь проявляется во всей интенсивности. Но если это так, то мы нашли причину, которая объясняет нам, почему число самоубийств увеличивается по мере того, как солнце дольше стоит над горизонтом; ведь уже одно увеличение долготы дня открывает более широкое поле для коллективной жизни; период отдыха настает позднее и кончается раньше, и она имеет больше времени для своего раз¬вития. Вместе с тем неизбежно должны развиваться более интенсивно и ее результаты, а следовательно, должно возрастать и число самоубийств, являющееся одним из этих результатов. Но это только первая, и не единственная, причина. Если общественная деятельность интенсивнее летом, чем весной, весной, чем осенью, и осенью, чем зимой, то это происходит не только потому, что внешняя рамка, в которой она развивается, расширяется по мере перехода от одного сезона к другому, но и пото¬му также, что здесь играют роль иные непосредствен¬ные возбудители. Зима является для деревни временем отдыха, граничащего с полным застоем в делах. Жизнь как бы совершенно замирает, люди редко между со¬бою встречаются и в силу состояния атмосферы, и по¬тому, что с упадком деловых оборотов прекращается в этом всякая надобность. Жители деревни погружа¬ются в настоящий сон. Но с наступлением весны все начинает просыпаться, возобновляются работы, завя¬зываются сношения друг с другом, увеличивается об¬мен и начинается постоянная циркуляция населения для обслуживания земледельческих нужд. Эти исклю¬чительные условия деревенской жизни не могут не иметь большого влияния на месячное распределение числа самоубийств, так как более половины общего числа добровольных смертей падает на долю деревни. Во Франции в период от 1873—1878гг. в деревне насчитывалось самоубийств 18 470 случаев из 36 365. Ввиду этого вполне естественно, что число само-убийств увеличивается с приближением теплого време¬ни года; максимум приходится на июнь или июль, т. е. на время наибольшего оживления деревенской жизни; в августе все начинает снова успокаиваться, и число самоубийств падает; однако быстрое понижение насту¬пает лишь в октябре и особенно в ноябре, может быть, потому, что некоторые продукты сельского хозяйства созревают и собираются только глубокой осенью. Те же причины оказывают влияние, хотя и в более слабой степени, на пространстве всей территории. Го¬родская жизнь также всего оживленнее летом: в это время легче сообщаться между собою; люди охотнее переезжают с одного места на другое, и внутриобщест-венные отношения охватывают более широкие круги. Внутреннее движение в каждом городе проходит через те же фазы. В течение 1887 г. число пассажиров, переезжавших из одного пункта Парижа в другой, регулярно увеличивалось с января (655 791) до июня (848 831) и уменьшалось начиная с этого последнего месяца до декабря (659 960) с тою же непрерывностью. Приведем еще одно, последнее наблюдение для подтверждения нашего понимания фактов. Если по вышеуказанным причинам городская жизнь должна быть интенсивнее летом и весной, чем в другое время года, то все же колебания в зависимости от времен года в городе должны быть заметны слабее, чем в де-ревне, так как коммерческие и промышленные дела, научные и художественные работы, светские отноше-ния не замирают зимой в такой степейи, как земледе¬льческие работы; занятия горожанина могут продол-жаться почти с одинаковой интенсивностью в течение всего года. Большая или меньшая продолжительность дня должна иметь особенно мало значения в больших центрах, потому что здесь искусственное освещение более, чем в других местах, уменьшает время ночной темноты. Если изменения количества самоубийств в зависимости от месяца или сезона определяются различной степенью интенсивности общественной жиз¬ни, то они должны быть менее заметны в больших городах, чем во всей стране вообще. Факты вполне подтверждают наше предположение. В самом деле, если во Франции, в Пруссии, Австрии и Дании между минимумом и максимумом существует разница в 52,4% и даже в 68%, то в Париже, Берлине, Гамбурге и т. д. уклонение достигает в среднем только 20—25%, а во Франкфурте опускается до 12%. Мало того, мы видим, что в больших городах происходит обратное тому, что наблюдается во всей стране: максимум самоубийств часто падает на весну. Даже в том случае, когда лето стоит впереди весны (Париж, Франкфурт), перевес на его стороне очень незначителен. Это зависит от того, что в главных центрах в течение летнего времени часто наблюдается настоящее выселение наиболее активных обществен¬ных элементов, а это имеет своим последствием легкое понижение общего темпа жизни. Мы начали эту главу тем, что отказались признать за космическими факторами прямое влияние на месяч¬ное или сезонное колебание числа самоубийств. Мы видим теперь, в чем заключаются настоящие причины, в каком направлении их надо искать; и этот положи¬тельный результат подтверждает заключение нашего критического исследования. Если число добровольных смертей увеличивается в промежутке от января до июля, то это происходит не потому, что жара губите¬льно действует на человеческий организм, а в силу того, что пульс социальной жизни бьется интенсивнее. Без сомнения, социальная жизнь достигает летом этой интенсивности благодаря тому, что положение солнца по отношению к земле, состояние атмосферы и т. д. позволяют ей в жаркое время развиваться сильнее и свободнее, чем зимой, но определяет ее не только физическая среда; и менее всего она влияет на ход самоубийств: последний зависит от социальных условий. Правда, мы еще не знаем, в чем именно состоит воздействие коллективной жизни, но уже теперь мо¬жем понять, что если оно содержит в себе причины, изменяющие процент самоубийств, то процент этот должен увеличиваться и уменьшаться в зависимости от интенсивности жизни коллектива. В следующей кни¬ге будет определено более точно, в чем заключаются эти причины. ГЛАВА IV. ПОДРАЖАНИЕ Прежде чем перейти к исследованию социальных при¬чин самоубийства, надо рассмотреть влияние еще одного психологического фактора, которому приписыва¬ется особо важное значение в генезисе социальных факторов вообще, самоубийства в частности. Мы гово¬рим о подражании. Подражание есть, бесспорно, явление чисто психо¬логическое; это вытекает уже из того обстоятельства, что оно возникает среди индивидов, не связанных меж¬ду собою никакими социальными узами. Человек об¬ладает способностью подражать другому человеку вне всякой с ним солидарности, вне общей зависимости от одной социальной группы, и распространение подра¬жания само по себе бессильно создать взаимную связь между людьми. Чихание, пляска св. Витта, страсть к буйству могут передаваться от одного индивида к другому при наличности только временного и прехо¬дящего соприкосновения между ними; нет необходи¬мости, чтобы среди них возникала какая-либо мораль¬ная или интеллектуальная связь или обмен услуг, нет надобности даже, чтобы они говорили на одном языке; взаимно заражаясь, перенимая что-либо друг у друга, люди вовсе не становятся ближе, чем были раньше. В общем, тот процесс, посредством которого мы под¬ражаем окружающим нас людям, служит нам и для воспроизведения звуков природы, форм вещей, движе¬ния тел. Так как ничего социального нет во втором случае, то его также нет и в первом. Источник подра¬жания заложен в известных свойствах представляющей деятельности нашего сознания,— в свойствах, которые вовсе не являются результатом коллективного влия¬ния. Если бы было доказано, что подражание может служить определяющей причиной того или иного про¬цента самоубийств, то тем самым пришлось бы признать, что число самоубийств — всецелр или только отчасти, но во всяком случае непосредственно — зави¬сит от индивидуальных причин. I Однако, прежде чем рассматривать факты, надо усло¬виться относительно самого смысла слов. Социологи настолько привыкли употреблять термины, не опреде¬ляя их значения, т. е. не очерчивая методически пре¬делов той группы объектов, которую они в том или другом случае имеют в виду, что без их ведома выра¬жение, передававшее первоначально одно понятие или по крайней мере стремившееся к этому, сливается за¬частую с другими, смежными определениями. При та¬ких условиях любая идея получает настолько неоп¬ределенный смысл, что теряется возможность даже спорить о ней. При отсутствии точно определенных очертаний каждое понятие может, смотря по надоб¬ности, преобразовываться почти произвольно, и ника¬кая критика не в состоянии заранее предвидеть, с ка¬ким именно из тех видоизменений, которые оно способ¬но принять, ей придется иметь дело. Как раз в таком положении и находится вопрос о так называемом ин¬стинкте подражания. Слово это служит одновременно для обозначения следующих 3 групп фактов. 1) Внутри одной и той же социальной группы, все элементы которой подчинены действию одной и той же причины или ряда сходных причин, наблюдается некоторого рода нивелировка сознания, в силу чего все думают и чувствуют в унисон. Очень часто на¬зывают подражанием ту совокупность действий, из которой вытекает эта согласованность. При таком по¬нимании слово это обозначает способность состояний сознания, одновременно переживаемых некоторым числом разных индивидов, действовать друг на друга и комбинироваться между собой таким образом, что в результате получается известное новое состояние. Употребляя слово в этом смысле, тем самым говорят, что комбинация эта объясняется взаимным подража-нием каждого всем и всех каждому. «Лучше всего,— говорит Тард,— такого рода подражания обнаружива¬ют свой характер в шумных собраниях наших городов, в грандиозных сценах наших революций». Именно при таких обстоятельствах лучше всего можно видеть, как люди, собравшись вместе, преображаются под взаим¬ным влиянием друг на друга. 2) То же самое название дается заложенной в чело¬веке потребности приводить себя в состояние гармо-нии с окружающим его обществом и с этою целью усваивать тот образ мыслей и действий, который в этом обществе является общепризнанным. Под вли¬янием этой потребности мы следуем модам и обыча¬ям, а так как обычные юридические и моральные нормы представляют собою не что иное, как опреде¬ленные и укоренившиеся обычаи, то мы чаще всего подчиняемся влиянию именно этой силы в своих мо¬ральных поступках. Каждый раз, когда мы не видим смысла в моральной максиме, которой повинуемся, мы подчиняемся ей только потому, что она обладает социальным авторитетом. В этом смысле подражание модам отличается от следования обычаям лишь тем, что в одном случае мы берем за образец поведение наших предков, в другом — современников. 3) Наконец, может случиться, что мы воспроизво¬дим поступок, совершившийся у нас на глазах или дошедший до нашего сведения, только потому, что он случился в нашем присутствии или доведен до нашего сведения. Сам по себе поступок этот не обладает ника¬кими внутренними достоинствами, ради которых стои¬ло бы повторять его. Мы копируем его не потому, что считаем его полезным, не для того, чтобы последовать избранному нами образцу, но просто увлекаемся самим процессом копирования. Представление, которое мы себе об этом поступке создаем, автоматически опреде¬ляет движения, которые его воспроизводят. Мы зеваем, смеемся, плачем именно потому, что мы видим, как другие зевают, смеются, плачут. Таким же образом мысль об убийстве проникает иногда из одного созна¬ния в другое. Перед нами подражание ради подражания. Эти три вида фактов очень разнятся друг от друга. И прежде всего первый вид нельзя смешивать с последующими, так как он не заключает в себе никакого восп¬роизведения в полном смысле этого слова, а представ¬ляет синтез sui generis различных или, во всяком слу¬чае, разнородных по происхождению состояний. Слово «подражание» в качестве определения этого понятия не имеет никакого смысла. Проанализируем более тщательно это явление. Не¬которое число собравшихся вместе людей воспринима¬ют одинаково одно и то же обстоятельство и замечают свое единодушие благодаря идентичности внешних знаков, которыми выражаются чувства каждого из них. Что же тогда происходит? Каждый присутству¬ющий смутно представляет себе, в каком состоянии находятся окружающие его люди. В уме накопляются образы, выражающие собою всевозможные проявле¬ния внутренней жизни, исходящие от различных элеме¬нтов данной толпы со всеми их разнообразными от¬тенками. До сих пор мы не видим еще ничего такого, что бы могло было быть названо подражанием; снача¬ла мы имеем просто воспринимаемые впечатления, затем ощущения, совершенно однородные с теми, ко¬торые вызывают в нас внешние тела. Что происходит затем? Пробужденные в моем сознании, эти различные представления комбинируются между собою, а также с тем представлением, которым является мое собствен¬ное чувство. Таким путем образуется новое состояние, которое уже нельзя назвать моим в той степени, как предыду-щее, которое уже менее окрашено индивидуальной особностью и посредством целого ряда последователь¬ных повторных переработок, вполне аналогичных с первоначальной, в состоянии еще более освободиться от того, что в нем еще носит слишком частный харак¬тер. Квалифицировать эти комбинации как факты подражания можно только в том случае, если во¬обще условиться называть этим именем всякую интел¬лектуальную операцию, где два или несколько подо¬бных состояний сознания вызывают друг друга в силу своего сходства, затем сливаются вместе и образу¬ют равнодействующую, которая всех их поглощает в себе и в то же время отличается от каждого из них в отдельности. Конечно, допустимо всякое слово-употребление. Но нельзя не признать, что в дан¬ном случае оно было бы в особенности произволь¬ным и могло бы стать только источником путаницы, ибо здесь слово совершенно лишается своего обыч¬ного значения. Вместо «подражания» тут было бы уместнее говорить о «созидании» ввиду того, что при данном сочетании сил получается нечто новое. Для нашего интеллекта это единственный способ что-либо создать. Могут на это возразить, что подобное творчество ограничивается только тем, что увеличивает интенсивность начального состояния нашего сознания. Но во-первых, всякое количественное изменение есть все же внесение чего-то нового; а во-вторых, количество ве¬щей не может изменяться без того, чтобы от этого не переменилось и их качество; какое-либо чувство, ста¬новясь вдвое или втрое сильнее, совершенно изменяет свою природу. Ведь та сила, с которой собравшиеся вместе люди взаимно влияют друг на друга, может зачастую превратить безобидных граждан в отврати¬тельное чудовище. Поистине странное «подражание», раз оно производит подобного рода превращение! Ес¬ли в науке пользуются такой неточной терминологией для обозначения этого явления, то это происходит, без сомнения, потому, что исходят из смутного пред¬ставления, будто каждое индивидуальное чувство есть как бы копия чувств другого человека. Но на самом деле не существует ни образцов, ни копий. Мы имеем здесь слияние, проникновение некоторого числа состо¬яний данного сознания в глубь другого, отличающего¬ся от них; это будет новое коллективное состояние сознания. Конечно, не было бы никакой неточности, если бы подражанием стали называть причину, производящую это состояние, если бы всегда делалось допущение, что подобное настроение духа внушено толпе каким-нибудь вожаком, но — помимо того, что это утверждение решительно ничем не обосновано и находится в пол¬ном противоречии с множеством фактов, где мы мо¬жем наблюдать, что руководитель явно выдвигается самой толпою, вместо того чтобы быть ее движущей силой,— даже помимо этого случаи, где доминиру¬ющее влияние вожака носит реальный характер, не имеют ничего общего с тем, что называется взаимным подражанием, ибо здесь подражание проявляется од¬носторонне, и потому мы оставим его пока в стороне. Прежде всего надо старательно избегать тех смеше¬ний, которые уже в достаточной мере затемнили занимающий нас вопрос. Если бы кто-нибудь высказал мнение, что в каж¬дом собрании людей всегда имеются индивидуумы, разделяющие общее мнение не по свободному убеж¬дению, а подчиняясь авторитету, то это было бы неоспоримой истиной. Мы даже думаем, что в таких случаях всякое индивидуальное сознание в боль¬шей или меньшей степени испытывает подобного рода принуждения. Но если оно имеет своим источником силу sui generis, которой облечены общие действия и верования, когда они прочно установились, то оно относится ко второй категории отмеченных нами фак¬тов. Рассмотрим эту категорию и прежде всего спро-сим себя, в каком смысле ее можно назвать подража¬нием. Категория эта отличается от предыдущей тем, что она не предполагает воспроизведения какого-либо образца. Когда следуют известной моде или соблюдают известный обычай, то поступают в этом случае так, как поступали и поступают ежедневно другие люди. Но уже из самого определения следует, что это повторение не может быть вызвано тем, что называется инстинктом подражания; с одной стороны, оно является как бы симпатией, которая заставляет нас не оскорб¬лять чувства окружающих нас людей, дабы не испор¬тить хороших отношений с ними; с другой стороны, оно порождается тем уважением, которое нам внушает образ мыслей и действий коллектива, и прямым или косвенным давлением, которое оказывает на нас кол¬лектив, дабы предупредить с нашей стороны всякое диссидентство и поддержать в нас это чувство уважения. В данном случае мы не потому воспроизводим тот или иной поступок, что он был совершен в нашем присутствии, что мы получили о нем сведения, и не потому, что нас увлекает воспроизведе¬ние само по себе, но потому, что он представляется нам обязательным и в известной степени полезным. Мы совершаем этот поступок не потому просто, что он был раз осуществлен, а потому, что он носит на себе печать общественного одобрения, к которому мы привыкли относиться с уважением и противиться кото-рому значило бы обречь себя на серьезные неприят¬ности. Одним словом, поступать в силу уважения к обще¬ственному мнению или из страха перед ним не значит подражать. От такого рода поступков не отличаются по существу и те образцы, которыми мы руководствуемся, когда нам приходится делать что-либо новое. В самом деле, лишь в силу особого, присущего им характера признаем мы их за то, что должно быть сделано. Но если мы даже начинаем бороться против обыча¬ев, вместо того чтобы следовать им, это вовсе не значит, что картина совершенно изменилась; раз мы исповедуем какую-нибудь новую идею, увлекаемся чем-либо оригинальным, значит, данное новшество имеет свои внутренние качества, заставляющие нас признать его заслуживающим одобрения. Без сомне¬ния, руководящие нами мотивы в этих двух случаях неоднородны, но психологический механизм тождест¬вен там и здесь. Между представлением о действии, с одной стороны, и осуществлением его—с другой, происходит интеллектуальный акт, состоящий в ясном или смутном, беглом или медленном постижении определяющего характера данного поступка, каков бы он ни был. Способ нашего подчинения нравам и модам своей страны не имеет ничего общего с машинальным подражанием, заставляющим нас воспроизводить дви¬жения, свидетелями которых мы являемся. Между этими двумя способами действий лежит вся та про¬пасть, которая отделяет разумное и обдуманное пове¬дение от автоматического рефлекса. Первое имеет свои основания даже тогда, когда они не высказаны в отчет¬ливо формулированных суждениях. Второй лишен ра¬зумных оснований; он непосредственно обусловливает¬ся созерцанием данного акта без всякого участия ра¬зума. Теперь понятно, какие могут произойти ошибки, если соединять под одним и тем же названием факты двух столь различных порядков. Когда говорят о под¬ражании, то подразумевают под этим явление зараже¬ния и переходят, не без некоторого, впрочем, основа¬ния, от первого понятия ко второму с величайшей легкостью. Но что же есть заразительного в факте выполнения этических норм или подчинения авторите¬ту традиции или общественного мнения? На самом деле, вместо того чтобы привести одну реальность к другой, только смешивают два совершенно различ¬ных понятия. В патологической биологии говорят, что болезнь заразительна, когда она всецело или почти всецело зависит от развития зачатка, извне введенного в организм. Наоборот, поскольку этот зачаток мог» развиться только благодаря активному содействию почвы, на которую он попал, понятие заразы уже неприменимо в строгом смысле этого слова. Точно так же, для того чтобы поступок можно было приписать нравственной заразе, недостаточно, чтобы мысль о нем была внушена нам однородным поступком. Кроме того, надо еще, чтобы, войдя в наше сознание, эта мысль самостоятельно и автоматически преврати¬лась в акт; только тогда действительно можно гово¬рить о наличности заражения, потому что здесь внеш¬ний поступок, проникнув в наше сознание в форме представления, сам воспроизводит себя. В этом случае мы имеем также и подражание, так как новый посту¬пок всецело является продуктом того образца, копией которого он является. Но если то впечатление, которое этот последний производит на нас, проявит свое дейст¬вие только при помощи нашего на то согласия и благо¬даря нашему соучастию, то о заражении можно гово-рить только фигурально, а в силу этого и неточно. В этом случае определяющими причинами нашего дей-ствия являются известные основания, а не имевшийся у нас перед глазами пример. Здесь мы сами являемся виновниками нашего поступка, хотя он и не представ¬ляет собою нашего измышления. Следовательно, все так часто повторяемые фразы о распространенности подражания, о силе заражения не имеют значения и должны быть отброшены в сторону; они извращают факты, а не объясняют их, затемняют вопрос, вместо того чтобы осветить его. Одним словом, если мы желаем устранить всякие недоразумения, мы не должны обозначать одними и теми же словами и тот процесс, путем которого среди человеческого общества вырабатывается кол-лективное чувство, и тот, который побуждает людей подчиняться общим традиционным правилам поведе-ния, и тот, наконец, который заставил Панургово ста¬до броситься в воду только потому, что один баран сделал это. Совершенно разное дело чувствовать сооб¬ща, преклоняться перед авторитетом общественного мнения и автоматически повторять то, что делают другие. В фактах первого порядка отсутствует всякое вос¬произведение; в фактах второго порядка оно является простым следствием тех явно выраженных или подра¬зумеваемых суждений и заключений, которые состав¬ляют существенный элемент данного явления; поэтому воспроизведение не может служить определяющим признаком этого последнего. И только в третьем слу¬чае воспроизведение играет главную роль, занимает собой все, так что новое действие представляет лишь эхо начального поступка. Здесь второй поступок бук¬вально повторяет первый, причем повторение это вне себя самого не имеет никакого смысла, и единственной его причиной оказывается совокупность тех наших свойств, благодаря которым мы при известных обстоятельствах делаемся подражательными существами. Поэтому, если мы хотим употреблять слово «подража¬ние» в его точном значении, мы должны применять его исключительно к фактам этой категории; следователь¬но, мы назовем подражанием акт, которому непосред¬ственно предшествует представление сходного акта, ранее совершенного другим человеком, причем между представлением и выполнением не происходит ника¬кой— сознательной или бессознательной—умственной работы, относящейся к внутренним свойствам воспро¬изводимого действия. Итак, когда задается вопрос о том, какое влияние имеет подражание на процент самоубийств, то это слово надо брать именно в указанном смысле. Придер¬живаться иного понимания — значит удовлетворяться чисто словесным объяснением. В самом деле, когда о каком-нибудь образе мыслей и действий говорят, что он является подражанием, то полагают, что этим вол¬шебным словом все сказано. В действительности же этот термин применим только к случаям чисто автома¬тического воспроизведения. Здесь для объяснения достаточно одного слова «подражание», так как все про¬исходящее в этом случае есть продукт заражения подражанием. Но когда мы следуем какому-нибудь обычаю или придерживаемся правил морали, то внутренние свой¬ства этого самого обычая, те чувства, которые он внушает нам, и служат объяснением нашего ему под¬чинения. Когда по поводу такого рода поступков гово¬рят о подражании, то в сущности не объясняют реши¬тельно ничего; нам говорят только, что совершенный нами поступок не содержит ничего нового, т. е. что он является только воспроизведением, но нам не дают объяснений ни того, почему люди поступают именно так, а не иначе, ни того, почему мы повторяем их действия. Еще менее путем слова «подражание» можно исчерпать анализ сложного процесса, результатом ко¬торого являются коллективные чувства и которому выше мы могли дать только приблизительное и предварительное определение. Неточное употребление это¬го термина может создать иллюзию, будто с помощью его найдено решение самого вопроса, тогда как на самом деле нет ничего, кроме игры словами и самооб¬мана. Только определив подражание указанным нами способом, мы будем иметь право считать его психологическим фактором самоубийства. В действительности то, что называют взаимным подражанием, есть явле¬ние вполне социальное, так как мы имеем здесь дело с общим переживанием общего чувства. Точно так же следование обычаям, традициям является результатом социальных причин, ибо оно основано на их обязатель¬ности, на особом престиже, которым пользуются кол¬лективные верования и коллективная практика в силу того только, что они составляют плод коллективного творчества. Следовательно, поскольку можно допу¬стить, что самоубийство распространяется по одному из этих путей, оно зависит не от индивидуальных условий, а от социальных причин. Установив таким образом границы данной проблемы, займемся рассмотрением фактов. II Не подлежит никакому сомнению, что мысль о само¬убийстве обладает заразительностью. Мы уже говори¬ли о коридоре, где последовательно повесились 15 ин¬валидов, или о той известной часовой будке в булонс-ком лагере, которая на протяжении нескольких дней послужила местом нескольких самоубийств. Факты этого рода часто наблюдались в армии: в 4-м стрел¬ковом полку в Провансе в 1862 г.; в 15-м пехотном в 1864 г.; в 41-м сначала в Монпелье, а потом в Ниме в 1868 г. и т. д. В 1813 г. в маленькой деревушке St. Pierre Monjau повесилась на дереве одна женщина, и в течение небольшого промежутка времени несколь¬ко других повесились там же. Пинель рассказывает, что по соседству с Etampes повесился священник; через несколько дней на том же месте повесились еще два духовных лица, а вскоре затем их примеру последо¬вали несколько светских людей. Когда лорд Кэстльри бросился в кратер Везувия, несколько человек из его спутников последовали за ним. Дерево Тимона-Мизантропа сделалось историческим. В домах заключения многочисленными наблюдениями также подтвержда¬ются случаи психического заражения. Тем не менее установилось обыкновение относить к области подражания целый ряд фактов, которые, на наш взгляд, имеют совсем иное происхождение. Это те случаи, которые носят название самоубийств «одержимых». В «Истории войны евреев с Римом» Жозеф рассказывает, что во время осады Иерусалима некото¬рое число осажденных лишило себя жизни. В частно¬сти, 40 евреев, спасшихся в подземелье, решили уме¬реть и убили друг друга. «Осажденные Брутом ксан-тийцы,— говорит Монтэнь,— были охвачены все, муж¬чины, женщины и дети, непобедимым желанием умереть и с такою страстностью искали смерти, с ка¬кою люди обыкновенно защищают свою жизнь. Бруту едва удалось спасти немногих из них». Нет никакого основания предполагать, что эти случаи массового самоубийства происходят от одного или двух индиви¬дуальных случаев, являясь только повторением их; здесь мы имеем скорее результат коллективного ре¬шения, настоящего социального «consensus», чем простого влияния заразительной силы. В данном случае идея не рождается в отдельности у каждого субъекта, чтобы затем охватить сознание других лю¬дей, но вырабатывается всей группой в совокупности, причем группа эта, попав в безвыходное положение, коллективно решает умереть. То же самое случается каждый раз, когда какое бы то ни было социальное целое реагирует сообща под влиянием одного и того же обстоятельства. Соглашение по природе своей оста¬ется тем же, что и было, независимо от того, что действие происходит в порыве страсти; оно оста¬лось бы без всяких изменений, даже если бы проис¬ходило методически и более обдуманно. Поэтому бы¬ло бы совершенно неправильно говорить здесь о под¬ражании. То же самое мы можем сказать о других фактах этого же рода. Эскироль передает нам следующее. «Историки уверяют,— говорит он,— что перуанцы и мексиканцы, придя в отчаяние от уничтожения их религиозного культа, лишали себя жизни в таком гро¬мадном количестве, что их гораздо больше погибло от самоубийств, чем от огня и меча жестоких завоева¬телей». Вообще, для того чтобы иметь право говорить о подражании, недостаточно констатировать, что значительное количество самоубийств было произведено одновременно и в одном и том же месте; самоубийства в этом случае могут зависеть от одного и того же состояния данной социальной среды, которое опреде¬ляет коллективное предрасположение группы, выража¬ющееся в виде умножившегося числа самоубийств. В конце концов, может быть, будет небесполезно для большей точности терминологии различать духовные эпидемии от духовного заражения; эти два слова, употребляемые без различия одно вместо другого, в дейст¬вительности обозначают совершенно разнородные яв¬ления. Эпидемия — явление социальное, продукт со¬циальных причин; заражение состоит всегда только из ряда более или менее часто повторяемых индивидуаль¬ных фактов. Это различие, будучи установлено раз навсегда, имело бы, конечно, своим результатом уменьшение числа самоубийств, приписываемых подражанию; не¬сомненно, однако, что даже и в этом случае эти последние оказались бы весьма многочисленными. Нет, может быть, другого, настолько же заразительного явления. Даже импульс к убийству обладает меньшей способностью передаваться; случаи, где наклонность к убийству распространялась автоматически, менее ча¬сты, и в особенности роль, выпадающая здесь на долю подражания, значительно меньше; можно сказать, что вопреки общему мнению инстинкт самосохранения слабее укореняется в человеческом сознании, чем ос¬новы нравственности, ибо под действием одних и тех же сил первый оказывается менее способным к со-противлению. Но, признав существование этих фактов, мы все же оставляем открытым тот вопрос, который мы себе поставили в начале главы. Из того обсто¬ятельства, что стремление к самоубийству может пе-реходить от одного индивида к другому, еще не сле¬дует a priori, чтобы эта заразительность вызывала со-циальные последствия, т. е. чтобы она влияла на со¬циальный процент самоубийств, на единственное ин-тересующее нас в данный момент явление. Как бы бесспорна она ни была, но вполне возможно, что по-следствия ее могут носить, во-первых, только инди¬видуальный характер, а во-вторых, проявляться то¬лько спорадически. Предшествующие замечания не разрешают вопроса, но они лучше оттеняют его зна¬чение. В самом деле, если подражание, как говорят, представляет собой первоначальный и особенно мощ¬ный источник социальных явлений, то свою силу оно должно было бы прежде всего проявлять по отношению к самоубийству, так как не существует другого факта, над которым оно в этом случае могло бы иметь больше власти. Таким образом, самоубий¬ство поможет нам проверить путем решающего опыта реальность этой приписываемой подражанию чудес¬ной силы. III Если это влияние действительно существует, то оно должно было бы особенно сильно проявиться в географическом распределении самоубийств. В некоторых случаях мы должны были бы наблюдать, что характер¬ное для данной страны число самоубийств, так ска¬зать, передается и соседним областям. Некоторые авторы усматривали подражание каждый раз, когда в двух или нескольких департаментах наклонность к самоубийству проявлялась с одинаковой интен¬сивностью. Между тем эта равномерность внутри одной и той же области может зависеть исключитель¬но от того, что известные причины, благоприятные для развития самоубийства, одинаково распростране¬ны в ней, другими словами, от того, что в данной области социальная среда всюду одна и та же. Для того чтобы увериться в том, что наклонность или идея распространяются путем подражания, надо про¬следить, как они выходят из той среды, где заро¬дились, и захватывают другие сферы, которые по при¬роде своей не могли бы сами их вызвать. Мы уже показали, что о распространении подражания можно говорить лишь постольку, поскольку имитируемый факт сам по себе, без помощи других факторов, автоматически вызывает воспроизводящие его дейст¬вия. Следовательно, чтобы определить роль, выполняемую подражанием в интересующем нас в данный момент явлении, надо установить критерий более сложный, чем тот, которым обыкновенно довольст¬вуются. Прежде всего нет подражания там, где нет образ¬ца; нет заражения без очага, из которого оно мог¬ло бы распространяться и где оно, естественно, проявляло бы максимум своей интенсивности. Таким об¬разом, только тогда можно предположить, что само¬убийство сообщается от одного общества другому, если наблюдения подтвердят существование некото¬рых центров излучения. Но по каким признакам мож¬но их узнать? Прежде всего эти центры должны отличаться от всех соседних пунктов большею наклонностью к самоубийству; на карте они должны быть окрашены более темной краской, чем окружающая их среда. Вви¬ду того что подражание оказывает там свое влияние одновременно с причинами, действительно произво¬дящими самоубийства, общее число случаев не может не возрасти. Во-вторых, для того, чтобы эти центры могли играть приписываемую им роль, и для того, чтобы иметь право отнести на счет этого их влияния происходящие вокруг них явления, надо, чтобы ка¬ждый из них был в некотором роде точкой прицела для соседних стран. Ясно, что подражать данному явлению возможно лишь в том случае, если оно всегда имеется на виду; если же внимание обращено не на этот центр, то, несмотря на то что случаи самоубий¬ства в нем очень многочисленны, они не будут играть никакой роли, так как останутся неизвестными и, сле¬довательно, не будут воспроизводиться. Но население может фиксировать свое внимание только на таком центре, который занимает в областной жизни важное место. Другими словами, явления заражения более всего должны быть заметны кругом столиц и боль¬ших городов. Мы тем скорее можем рассчитывать констатировать эти явления, что в данном случае распространяющаяся сила подражания подкрепляет¬ся и усиливается еще другими факторами, особенно моральным авторитетом больших центров, благо¬даря которому все, освященное практикой крупных городов, находит себе самое рабское поклонение. Именно здесь подражание должно вызывать социаль¬ные результаты, если только оно вообще в состоянии их вызывать. Наконец, так как, согласно всеобщему признанию, влияние какого бы то ни было примера ослабляется с расстоянием, то окружающие области должны по мере удаления их от очага заразы все слабее подвергаться заражению, и наоборот. Таковы те три минимальных условия, которым должна удо¬влетворять карта самоубийств, для того чтобы хоть частично можно было приписать подражанию ее внеш¬ний вид. И если бы даже эти предварительные условия оказались выполненными, остается еще открытым во¬прос, не зависит ли данная карта от соответствующего распределения тех жизненных условий, которыми не¬посредственно вызываются самоубийства. Установив эти правила, применим их на деле. Что касается Франции, то существующие сведения, где процент самоубийств указан обыкновенно только по департаментам, не могут удовлетворить нас в этом смысле. И действительно, они не позволяют нам на¬блюдать возможные результаты подражания там, где они должны были бы быть всего чувствительнее, т. е. между различными частями одного и того же депар¬тамента. Более того, присутствие округа, очень сильно или очень мало затронутого, может искусственно по¬высить или понизить среднее число целого департаме¬нта и создать, таким образом, мнимую грань между другими округами или, наоборот, стушевать действи¬тельно существующую разницу. Наконец, влияние боль¬ших городов настолько сглаживается, что его нелегко заметить. Что раньше всего бросается в глаза, так это то, что наиболее темное пятно находится на севере, главной своей частью охватывает старинный Jle-de-France, пробирается довольно далеко в Шампань и до¬ходит вплоть до Лотарингии. Если бы количество самоубийств зависело от подражания, то фокус его должен был бы находиться в Париже, который являет-ся единственным крупным центром в пределах всей этой области. И действительно, Парижу обыкновенно приписывается здесь определяющая роль. Герри гово¬рит даже, что если подвигаться к столице от любой точки периферии страны (исключая Марсель), то по мере приближения к Парижу мы будем наблюдать непрерывное возрастание числа самоубийств. Но если карта, составленная по департаментам, дает види-мость правдоподобия такому пониманию интересу¬ющего нас явления, то карта округов совершенно опровергает его. Оказывается, что в действительности в Seine процент самоубийств меньше, чем в соседних округах; в первом насчитывается всего 471 случай на 1 млн жителей, тогда как в Coulommiers — 500, в Vesaille — 5\4, Melun — 518, Меаих — 525, Corbeil— 559, Pontoise — 561, Provins — 562; даже округа в Шам¬пань значительно превышают по числу самоубийств ближайшие к Сене местности; в Реймсе насчитывается 501 случай, в Епегпау — 537, в Arcis-sur-Acube — 548; в Chateau-Thierry — 623. Уже доктор Leroy в своем труде «Les suicide en Seine-et-Marne» с удивлением за¬метил, что в округе Меаих число самоубийств относи¬тельно больше, чем в Seine. Вот цифры, которые он нам дает. Период 1851 — 1863 гг. 1865—1866 гг. Округ Меаих 1 случай на 2418 жит. 1 с. на 2547 жит. » Сена 1 » » 2750 » 1 » » 2822 » И округ Меаих не является единственным в своем роде. Тот же автор называет нам имена 166 коммун того же самого департамента, где было больше случа¬ев самоубийства, чем в Париже. Странную роль в ка-честве главного очага играет в таком случае Париж, если уровень его значительно ниже второстепенных очагов, которые он по назначению своему должен питать. Тем не менее если оставить в стороне Сену, то невозможно заметить и никакого другого центра, так как еще труднее заставить Париж тяготеть к Corbeit или к Pontoise. Немного далее на север замечается другое пятно, не столь густое, но все-таки очень темного цвета,— оно падает на Нормандию. Если бы количество само¬убийств зависело от силы заражения, то оно должно бы начинаться около Руана, столицы этой провинции и вообще крупного города. А между тем два пункта этой области, где всего сильнее наблюдается явление самоубийства,— это округа Neufchatel (509 случаев) и Pont Audemer (537 на 1 млн), причем они даже и не смежны между собою. И однако, несомненно, что мо¬ральная физиономия провинции отнюдь не определя¬ется их влиянием. Совсем на юго-востоке, вдоль берега Средиземного моря, мы находим обширную территорию, внешней границей которой являются с одной стороны устье Роны, а с другой — Италия; в ней также наблюдается большое количество самоубийств. На этой территории истинной метрополией является Марсель, и, кроме того, мы имеем здесь большой центр светской жиз¬ни— Ниццу; наиболее страдают от самоубийства округа Тулон и Форкалькье, но никто не скажет, что Марсель оказывает на них влияние. То же самое мы видим на западе; темным пятном выделяется Rochelort на непрерывно светлом фоне обеих Charentes, хотя в этой области есть более значительный город — Angouleme. Вообще существует большое количество департаментов, где не главный округ занимает на шка¬ле самоубийств главное место. В департаменте Vosges перевес имеет Remiretnont, а не Epinal; в Haute-Sadne — Gray, умирающий и почти опустевший город, а не Versoul; в Doube —Dols и Poligny, а не Besancon; в Gironde не Bordeau, a la Reole и Bazas; в Maine-et-Loire — Saumar, а не Angerg; в Santhe— Saint-Calais, а не Le Mans; на севере — Avesne вместо Lille и т. д. Таким образом, ни в одном из этих случаев округ, имеющий перевес, не содержит самого важного города в департаменте. Подобное сравнение желательно было бы произ¬вести не только по округам, но и по коммунам. К не-счастью, нельзя составить коммунальной карты само¬убийств на всем протяжении Франции; но в своей интересной монографии доктор Leroy сделал эту рабо¬ту по отношению к департаменту Seine-et-Marne. Клас¬сифицировав все коммуны этого департамента соглас¬но проценту совершаемых в них самоубийств, начиная с тех, где он наиболее высок, он получил следующие результаты: «La Ferte-sour-Jouare (4482 жит.), пер¬вый значительный город этого района, стоит на 127-м месте; Meaux (10762 жит.) — на 130-м месте; Provins (7347 жит.) — на 135-м месте; Coulommiers — (4628 жит.)—на 138-м месте. Близость мест, занима¬емых этими городами, очень знаменательна, так как можно предположить, что они находятся под каким-нибудь общим влиянием. Lagnu (3468 жит.), находя¬щийся так близко от Парижа, занимает едва 219-е место; Montereau-Faut-Yonne (6217 жит.) — 245-е; Fontainebleau (11939 жит.) — 247-е. Наконец, Melun (11 170 жит.) — главный город департамента — занима¬ет только 279-е место. Наоборот, если рассмотреть 25 коммун, занимающих первые места в данном спис¬ке, то, за исключением двух, они имеют незначитель-ное население». Выйдя из пределов Франции, мы можем констати¬ровать идентичные явления. Из всех стран Европы число самоубийств всего выше в Дании и центральной Германии. В этой обширной зоне первое место, высоко над всеми другими странами, занимает Королевство Саксония (311 случаев на 1 млн жителей). Непосредст¬венно за ней следует герцогство Саксен-Альтенбург (303 случая), тогда как Бранденбург насчитывает всего 204 случая. Между тем эти два небольших государства отнюдь не сосредоточивают на себе взоров всей Герма¬нии. Ни Дрезден, ни Альтенбург не задают тона Гам¬бургу или Берлину. Точно так же из всех итальянских провинций число самоубийств всего выше в Болонье и Ливорно (88 и 84); далеко ниже их по среднему числу самоубийств, установленному Морселли для 1864— 1876 гг., стоят Милан, Генуя, Турин и Рим. В конце концов все эти факты показывают нам, что самоубийства вовсе не располагаются более или менее концентрически вокруг известных пунктов, отправля¬ясь от которых количество их прогрессивно умень¬шалось бы; наоборот, самоубийства располагаются большими, почти однородными (но только почти) пят¬нами, лишенными всякого центрального ядра. Такая картина не представляет собою никаких признаков влияния подражания. Она только указывает, что само¬убийство не зависит от местных обстоятельств, изме¬няющихся от города к городу, но что определяющие его причины всегда носят некоторый общий характер. В данном случае нет ни подражателей, ни тех, кому подражают, но относительное тождество результатов зависит от относительного тождества определяющих причин. И легко понять, что так и должно быть, раз — как мы уже можем это предвидеть на основании предыдущего — самоубийство по существу своему за¬висит от известного состояния социальной среды. Эта последняя обыкновенно сохраняет тот же самый характер на очень большом пространстве территории, и потому вполне естественно, что всюду, где она одно¬родна, мы наблюдаем идентичные последствия, без того чтобы заражение играло какую-нибудь роль. В си¬лу этого чаще всего случается, что в пределах одной и той же области процент самоубийств держится на одинаковом уровне. Но с другой стороны, так как вызывающие его причины не могут распределиться вполне однородно, иногда между соседними округа¬ми существуют более или менее значительные колеба¬ния, подобные тем, которые мы уже раньше констати-ровали. Основательность вышесказанного мнения дока¬зывается тем, что процент самоубийств резко из¬меняется каждый раз, когда круто сменяются условия социальной среды; среда никогда не простирает своего влияния за пределы своих собственных границ. Никог¬да страна, особенные социальные условия которой специально предрасполагают к самоубийству, не рас¬пространяет в силу одной только заразительности примера своей наклонности на соседние страны, если те же или подобные условия не влияют на эту послед¬нюю с тою же силой. Самоубийство носит местный (эндемический) характер в Германии, и мы уже видели, с какой силой оно там проявляется; дальше мы пока¬жем, что протестантизм есть главная причина этой чрезвычайно высокой наклонности к самоубийству. Три области составляют исключение из этого правила: рейнские провинции с Вестфалией, Бавария, в особен¬ности швабская Бавария, и, наконец, Познань; это единственные места во всей Германии, которые насчи¬тывают меньше 100 случаев на 1 млн жителей. Они кажутся тремя затерянными островками, и обознача¬ющие их светлые пятна резко выделяются на фоне окружающей темной краски; причиной этого является католическое население, а потому поветрие само¬убийств, распространяющееся вокруг них с такою интенсивностью, не затрагивает их; оно останавлива¬ется на их границе только в силу того, что за этим пределом оно не находит причин, благоприятствую¬щих его развитию. Точно так же на юге Швейцарии население исключительно католическое — протестанты сконцентрировались на севере. Можно даже подумать, что они принадлежат раз¬ным странам. Хотя они и соприкасаются друг с дру¬гом со всех сторон и находятся между собою в не¬прерывном общении, каждая из них сохраняет по от¬ношению к самоубийству свою индивидуальность, и среднее число настолько же высоко в одной, на¬сколько низко в другой. Аналогичное явление мы наблюдаем в Северной Швейцарии, заключающей в себе католические кантоны Люцерн, Ури, Унтерваль-ден, Швиц и Цуг, которые насчитывают самое боль¬шее 100 случаев самоубийств на 1 млн жителей, хотя окружены кантонами с протестантским населением, среди которого самоубийства совершаются несравнен¬но чаще. Можно произвести и еще один опыт, который, как мы думаем, послужит только к подтверждению предыдущего. Явление морального заражения мо¬жет распространяться двояко: или факт, служащий образцом, передается из уст в уста через посредст¬во так называемого общественного мнения, или его распространяют газеты. Обыкновенно оказывают вли¬яний в особенности последние, и нельзя не признать, что они действительно являются могучим орудием распространения идей. Если подражание и играет какую-фтбудь роль в развитии самоубийств, то число, последних должно колебаться в зависимости от того места, которое газета занимает в общественном вни¬мании. К несчастью, трудно определить значение прессы. Не число периодических изданий, а количество читателей может измерить интенсивность их влияния. В стране, так мало централизованной, как Швейцария, газет может издаваться большое количество, так как каждое местечко имеет свой местный орган, но, поскольку каждый из них имеет очень небольшое количество читателей, влияние его на местную психику ничтожно; и наоборот, одна такая газета, как Times, New-York Gerald, Petit Journal и т. д., оказывает влияние на необъятное количество людей. Вообще, по-види¬мому, пресса не способна оказывать того влияния, которое ей приписывают, вне известной централизации самой страны. Там, где в каждой области существует своя особая жизнь, все лежащее далее горизонта местного поля зрения не интересует людей; факты отдаленные протекают незамеченными, и по той же причине сведения о них менее тщательно собираются, а следовательно, в наличности имеется меньше при¬меров, вызывающих подражание. Совершенно другую картину представляют собою те области, в которых нивелировка местной среды открывает любопытству и сочувствию более обширное поле действия, и где в ответ на эти требования большие ежедневные органы собирают сведения обо всех важных событиях родины и соседних стран для того, чтобы затем рассылать о них известия по всем направлениям. Примеры, собранные вместе, в силу своего накопления взаимно усиливают друг друга. Но легко понять, что почти невозможно сравнить число читателей различных ев¬ропейских газет, а в особенности определить, на-сколько местный характер носят даваемые ими све¬дения. Хотя мы не можем подкрепить наше утве-рждение никакими документальными доказательст¬вами, нам трудно согласиться с тем, чтобы в этих двух отношениях Франция и Англия уступали Дании, Саксонии и даже некоторым странам, входящим в со¬став Германии, а между тем число самоубийств там значительно меньше. Точно так же, не выходя из пределов Франции, нет никакого основания предпола¬гать, что к югу от Луары меньше читают газет, чем к северу от нее, хотя хорошо известно, какой существует контраст между севером и югом Франции в процентном отношении самоубийств. Не желая приписывать незаслуженного значения аргументу, ко¬торый мы не можем обосновать точно установлен¬ными фактами, мы все же полагаем, что он достаточ¬но правдоподобен для того, чтобы заслуживать неко¬торого внимания. IV В заключение можно сказать, что если факт самоубий¬ства может передаваться от одного индивида к другому, то тем не менее не было еще замечено, чтобы сила подражания оказала влияние на социальный процент самоубийств. Она легко может рождать более или менее многочисленные случаи индивидуального харак¬тера, но не в состоянии служить объяснением неравной степени наклонности к самоубийству у различных стран и внутри каждого общества у частных социа¬льных групп. Действие этой силы всегда очень ограни¬чено и, кроме того, носит перемежающийся характер. Если подражание и достигает известной степени интен¬сивности, то только на очень короткий промежуток времени. Но существует причина гораздо более общего хара¬ктера, которая объясняет, почему результаты подра-жания не отражаются на статистических цифрах. Дело в том, что предоставленное только самому себе, огра¬ниченное только своими собственными силами, подра¬жание не может иметь для самоубийства никакого значения. У взрослого человека, за очень небольшим количеством случаев более или менее абсолютного моноидеизма, мысль о каком-либо действии не служит достаточным основанием для того, чтобы вызвать от¬вечающий ей поступок, если только тот индивид, в го¬лову которого пришла данная мысль, сам по себе не чувствует особого предрасположения к соответственному акту. «Я всегда замечал,— говорит Морель,— что как бы ни было велико влияние, оказываемое подражанием, но одного впечатления, произведенного рассказом или чтением о каком-нибудь выдающемся преступлении, еще недостаточно для того, чтобы впол¬не здоровых умственно людей толкнуть на подобный же поступок». Точно так же доктор Paul Morequ de Tours полагает, что заразительная сила самоубийства оказывает воздействие только на людей, сильно к нему предрасположенных. Правда, по его мнению, это пред-расположение по существу своему зависит от органи¬ческих причин; поэтому ему было бы довольно трудно объяснить некоторые случаи, которым нельзя припи¬сать такого происхождения, если не допустить неверо¬ятной и почти чудесной комбинации условий. Как можно поверить тому, что 15 инвалидов, о которых мы уже говорили, были все подвержены нервному вырождению? То же самое можно сказать о фактах заражения, так часто наблюдаемых в армии или в тю¬рьмах. Но эти факты делаются легкообъяснимыми, как только мы признаем, что наклонность к самоубий¬ству может зародиться под влиянием социальной среды, в которую попал индивид. Тогда мы имеем право приписать факты самоубийства не какому-то необъяснимому случаю, который собрал в одну и ту же казарму или один и тот же дом заключения значи¬тельное число индивидов, охваченных одинаковым психическим расстройством, но находим объяснение в воздействии общей среды, окружающей этих лю¬дей. И действительно, мы увидим, что в тюрьмах и полках существует коллективное состояние, скло¬няющее к самоубийству солдат и заключенных с та¬кою же непосредственностью, как и сильнейший из неврозов. Пример здесь — только случайный повод, вызывающий проявление импульса, и без наличнос¬ти этого импульса пример не оказал бы никакого влияния. Можно поэтому сказать, что, за очень небольшими исключениями, подражание не является самостоятельным фактором самоубийства; посредством него прояв¬ляется только то состояние, которое есть действитель¬ная производящая причина самоубийства и которое, вероятно, всегда нашло бы возможность произвести свое естественное действие. Это последнее обнаружи¬лось бы даже в том случае, если бы не было налицо подражания, так как очевидно, что предрасположение должно быть исключительно сильно для того, чтобы столь малый повод мог вызвать его проявление в дей¬ствии. Поэтому неудивительно, что факты не носят на себе печати подражания; ведь само оно не оказывает решающего влияния; а то действие, которое им оказывается, ограничено очень узкими пределами. Одно замечание практического характера может быть выдвинуто здесь как следствие этого теоретичес¬кого вывода. Некоторые авторы, приписывая подража¬нию влияние, которого оно не имеет в действительно¬сти, требовали, чтобы описание самоубийств и престу¬плений было запрещено в газетах. Возможно, что это запрещение уменьшило бы на несколько единиц годо¬вой итог этих явлений, но подлежит большому сомне¬нию, чтобы оно могло изменить социальный процент преступлений и самоубийств. Интенсивность коллек¬тивной наклонности осталась бы той же, так как мо¬ральный уровень социальных групп от этого не изме¬нился бы. Если принять во внимание те проблематич¬ные и, во всяком случае, очень слабые результаты, которые могла бы иметь эта мера, и те значительные неудобства, которые повлекло бы за собой уничтоже¬ние всякой судебной гласности, то будет вполне понят¬но, что в данном случае законодатель должен отне¬стись к совету специалистов с большим сомнением. В действительности если что и может повлиять на развитие самоубийств или уголовной преступности, так не то, что о них вообще говорят, а то, как о них говорят. Там, где эти акты находят себе полное осужде¬ние, вызываемое ими чувство отражается на самих отчетах о них, и путем такого внушения индивидуаль¬ное предрасположение скорее нейтрализуется и обез¬вреживается, нежели поощряется. Наоборот, когда об-щество в моральном отношении лишено всякой опоры, состояние неуверенности, в котором оно находится, внушает ему некоторую снисходительность к безнрав¬ственным поступкам; снисходительность эта невольно выражается каждый раз, когда говорят о них, и тем самым сглаживает границу между дозволенным и не¬дозволенным. Тогда действительно приходится опа¬саться каждого дурного примера не потому, что он опасен как таковой, а потому, что терпимость или общественный индифферентизм приуменьшают то чув¬ство отвращения, которое он должен был бы вызывать. Но эта глава с особенной ясностью показывает, как мало обоснована теория, делающая подражание важным источником всей коллективной жизни. Нет явле¬ния, более легко передаваемого путем заражения, чем самоубийство, а между тем мы только что видели, что эта заразительная сила не имеет социальных последствий. Если в этом случае подражание лишено социаль¬ного влияния, то оно не имеет его и в других случаях, и приписываемое ему значение только кажущееся. Ко¬нечно, в очень тесной сфере оно может явиться опреде¬ляющим мотивом нескольких воспроизведений одной и той же мысли или одного и того же поступка, но оно никогда не находит себе ни достаточно широкого, ни достаточно глубокого отзвука для того, чтобы проник¬нуть в самую душу общества и произвести в ней изменения. Коллективные состояния благодаря почти единодушному и обыкновенно многолетнему призна¬нию слишком упорны для того, чтобы какое-нибудь частное новшество могло достигнуть своей цели. Ка¬ким образом индивид, который — только индивид, и ничего больше, мог бы получить достаточно силы для переделки общества на

Прикольно, что в Британии в 1928 году тематический скандал с привлечением мнения премьера был. Либерализм в искусстве победил.Цензура по непристойности в царской России — без вопросов.