Думаю, мало для кого секрет, что у меня когда-то уже были две собственные темы: одна со стихотворениями и одна с прозой. Закрыты они по моей просьбе около года назад, найти их труда не составит. Честно говоря, вплоть до недавнего времени я не планировал ни открывать старые темы, ни создавать новую; как-то уже привычно стало писать что называется "в стол". Мнение моё изменила старая-добрая поговорка, пришедшая недавно на память, мол "пить и курить, конечно, вредно, но помирать здоровым глупо". Вот и подумалось: а вдруг пожар какой-нибудь или кирпич на голову свалится, неужто всё пропадёт и т.д. и т.п. В общем, решил - оставлю хоть что-то на суд общественности. Вполне вероятно, что читатели найдутся.

 

Здесь будут и стихи, и проза. Поясню, почему не стал заново открывать старые темы - слишком большой срок прошёл, да и творчество, помещённое там, несколько контрастирует с тем что будет здесь. Кроме того, в одну реку, как известно, дважды войти нельзя.

Сразу предупреждаю о возможности появления в произведениях ненормативной лексики. Я матом не увлекаюсь, более того - в речи почти не использую, но в творчестве изредка допускаю что-нибудь эдакое.

А ещё я решил в порядке эксперимента попробовать на нашем форуме выкладывать к некоторым стихотворениям их оригинальное прочтение (это довольно интересная штука, которая практикуется на некоторых литературных сайтах). Надеюсь, прецедент вызовет отклик, и когда-нибудь мы даже сможем провести соответствующий конкурс.

 

Будет весьма полезна и положительная критика, и отрицательная. Мнение читателей так или иначе определяюще.

Долго думал, что же оставить в первом посте... Остановился на довольно нейтральном стихотворении, которое с утра никого не напугает и не взволнует, зато даст определённое представление о моём творчестве. Стихотворение было написано для девочки по имени Маргарита как ответ на вопрос - а что же такое...

 

Ускользающая красота

 

- ...процесс познания потери

через познание любви...

Она мне возразить хотела,

мол, "на слово не буду верить:

извольте клясться на крови!"

 

но передумала, промолвив:

- А ускользнула бы душа

туда - в познание, с любовью?

- Познание - всего лишь слово, -

я ей ответил не спеша. -

 

Оно как рамка без картины.

Душа, пожалуй, ускользнёт

лишь в объяснении рутинном...

Она любви не будет клином,

любовь в движении живёт;

 

и ускользающая правда,

и ускользающая смерть,

и красота - так странно -

за тенью гонятся нещадно:

боятся не успеть...

 

За что желанна мимолётность?

То грусть, ласкающая сон,

моя извечная влюблённость, -

вот так не очень-то серьёзно

я ей открылся, что влюблён...

 

- И как познание потери?.. -

с кокетством молвила она. -

Вы, может, ускользнуть хотели

из моей тёпленькой постели?!

 

Тут я проснулся: "Вот те на..."

Чем ближе ты...

 

Я жду тебя,

когда ты рядом,

и отворачиваюсь,

если далеко.

Пересекаться с тобой взглядом

так нелегко...

 

Чем ближе ты,

тем жду проворней,

пусть даже рядом не одна...

Соединяют миллионы

молний:

твоё лицо,

мои глаза.

 

И эта толика упрямства -

небезразличие к одной тебе -

тревожит жар

непостоянства

в моей судьбе...

 

Я жду тебя,

когда ты близко,

рядом,

когда рука касается руки,

и губы твои шепчут:

"Нет, не надо..."

И тут же просят:

"Нет, не уходи!"

 

Потом ты далеко,

за облаками:

не дотянуться,

сколько ни тянись...

Но всё мелькает близость

между нами,

всю нашу жизнь...

Московская

 

Хожу по площадям, гуляю по перронам,

в музей Высоцкого могу свернуть, когда

с Таганской-кольцевой иду к "Иллюзиону",

в котором меня ждёт Жан-Люк Годар.

 

Потом вдоль Яузы куда-нибудь. Подольше.

А там в метро - без пробок. За билет

отдам всю мелочь и без звонкой ноши

махну на Пушкина на поздний свой обед.

 

С едой - за книгу или повесть править.

Рамён, две водки, суси, никуман.

Спустя часы, переступая наледь,

Есенина миную, по следам

 

зайду смущаясь в домик журналиста;

там мило, аскетичный антураж.

Но денег нет. И снова на Никитский

в "Художественный", прямо в бельэтаж,

 

на фестиваль ценителей искусства

с бесплатным входом и глотком вина

для всех гостей. Такого не пропустишь!

Фильм - так себе, а впрочем, не до сна.

 

У кинотеатра ночь встречает. Вечер

как будто отлетел спеша в нору.

Арбат пустеет. «Только Цой и вечен!»

на стенке накорябано в углу.

 

Чуть дальше ждёт кого-то Окуджава.

Коньяк закончился. И хочется смотреть

на небо, звездочётам подражая,

чтоб загадать желание успеть.

 

"Куда пропал? - в мобильном СМСка. -

Как день прошёл, надеюсь хорошо?"

Я улыбаюсь. В этом самом месте

я что-то важное в себе нашёл.

 

В конце Арбата сяду на Смоленской

в пустой вагон полночного метро,

махну к друзьям, чтоб с ними без последствий

пить до утра сливовое вино.

 

И выйдя с солнцем к сонной Маяковской,

пешком отправлюсь дальше - по Тверской

до Белорусского. Куплю там кофе

и электричкой напрямик домой.

Изменено 10 сентября, 201113 г. пользователем asc (смотреть историю редактирования)

Донецк

 

Донецкий блюз холодным утром

в запыленном окне чадит.

В автомобильную попутку

я сел, как в новое такси;

 

распотрошённая растрёпа,

овал уставшего лица.

А город, выспавшись немного,

с угрюмым взглядом гордеца,

 

сменявшего вторую сотню

на незамысленный уют,

мне листьями плакучих ив помашет

за незаконченный маршрут.

 

Краснеют гроздья винограда

для первого в году вина,

как щёки ласковой подруги,

что будет от вина пьяна,

 

красотки милой, запоздалой

в украинском угольном сне.

А я по-прежнему усталый

кажусь в маршруточном окне.

 

Играют бликами наливы -

от моря волн до искр огня,

но взор ответствует тоскливо,

что очень скоро здесь меня

 

не будет, как и не бывало.

Попадает оземь налив.

И всё забудется: с вокзала

до плачущих на ветре ив.

Ветер

 

На лице уже больше морщин

и угольной пуховой меди.

Чтобы жить я ищу причин,

как приюта ледовый ветер.

 

На воде перезвоном крик

лебедей остужает душу.

Я, как старый седой речник,

лебедям тем уже не нужен.

 

Запогодилась летняя жарь,

разухабилась влагой дорога.

Никого мне теперь не жаль,

только чуть, если есть он, Бога.

 

Ничего для себя не вернуть:

ни строки, отзвучавшей шибко,

ни любви, что была как ртуть,

ни беспечной своей улыбки.

 

А ты мчись, караван времён,

ты доставил меня до цели!

Я так часто бывал влюблён,

что теперь уже трудно верить.

 

И я знаю, когда прольёт

моих дней родниковая сырость

до конца, то никто не придёт

и не скажет с тоскою "милый",

 

не заплачет в сторонке чуть.

Но я всё же доволен этим,

ничего бы назад вернуть

не хотел, как ледовый ветер.

Днепропетровск

 

В окно стучит Днепропетровск

промокшим ветром. Из окна

холмы извилистых дорог,

прямых путей и полотна

 

зелёных листьев, фонарей,

рождающих желтющий свет.

По лестнице пустых аллей

порой спускается рассвет.

 

А толпы серых облаков

спешат по небу пролететь,

как угорелые. Нет слов,

чтобы о доме здесь запеть.

 

Здесь то и след, что забывать,

в Днепре волнующем хмелеть,

на берегу стихи читать -

Есенина златую мредь,

 

и вспоминать, что был счастлив

когда-то с кем-то где-то. Был...

Меланхоличностью красив

Днепропетровск, неповторим.

 

Над Петроградом стынет дождь,

а я сижу под солнцем, но

насколько это ни умножь,

опять в раскрытое окно

 

кидает ветр минуты дня,

развоплощённого в часы,

и с каждой новой здесь меня

всё меньше. Капельки росы

 

не растворят мои следы

в пугливой нежности своей.

Днепропетровск, прощай! Не ты,

а я схожу в конце аллей.

Пройдёт сто лет...

 

Пройдёт сто лет. А, может быть, два века.

И ты глаза откроешь, как дитя,

чтобы увидеть мир в самом начале света

и очень дорогого человека,

что иногда приходит посмотреть

 

на жгучий кофий плавных очертаний

твоих волос и мятный холод губ

вдыхать неторопливыми глотками,

и думать так - до нового свиданья

неизмеримая волна минут

 

продолжит быть, существовать, покуда

есть мир, как есть. В начале всех времён

вы были вместе. Если правда чудо

осуществимо, то о вас забудут -

от внешности до речи и имён.

 

Пройдёт сто лет. Спи, милая, не слушай:

не память зыбка, зыбко всё вокруг,

не вечны горы здесь, моря и суши,

но, знаешь, верить хоть во что-то нужно,

наверное... Прикосновенье рук

 

под пологом небрежного тумана

тебя изменит вряд ли, но и что ж...

Когда есть человек, что без обмана

тебя ласкает - это же не странно -

оставь Морфею из-за спинки нож.

Второе детское стихотворение на ночь.

 

На изведанных дорожках

 

На изведанных дорожках

для тебя я понарошку

нарисую птицу-кит.

Что она ни говорит,

всё сбывается немножко

на изведанных дорожках.

 

Скажет, скажем, "дождь пролейся"

на изведанном полесье -

дождик в шляпе и идёт,

шляпа дождику идёт,

а из клюва льётся песня

на китовое полесье.

 

Кит кудахтает, как жёлудь,

и волнует сине море.

Море злится, но молчит.

Дождик ласково урчит,

чтобы трепетно и вскоре

успокоить сине море.

 

Кит китаеца котлетой

угощает. Дождик в кеды

шляпу шмякнул и свернул.

Сине море вновь уснул,

за китаеца по следу

он во сне жуёт котлету.

 

Раз котлета, два котлета,

гречка тоже подогрета,

кисловат в стакане кот,

тот, который весь компот

выдул с дождиком, но это

видел только раз котлета.

 

На изведанных дорожках

кит бежит сороконожкой,

птица всё же как-никак.

Два котлета ест чак-чак,

а китаеца на ложках

слово ложит о дорожках:

 

о ките и окияне,

сине море то есть, в раме

о котлете раз и два.

Рядом с гречкой, голова,

кот компотный вальсы тянет

на изведанной поляне.

 

Пусть они и понарошку,

на изведанных дорожках,

если вовремя уснуть,

прогуляться хоть чуть-чуть

можно. Людям понемножку

снятся местные дорожки.

Бог устал нас любить,

 

На ладони сетка отточенных дней,

в глазах стёкла непонимания.

Плавает пар одиноких идей

в тупике изможденного созидания.

 

Сколько осталось на лице морщин,

не излеченных чужими ошибками?..

расставаний, встреч, битых витрин,

уколов друзей с ножами-улыбками?

 

В окно колотит уродливый дождь

слёз, не выплаканных ко времени;

пеплом соль падает на ковёр,

сшитый из лоскутов системы.

 

Ты слышишь, мы слишком любили закат

больного, разбитого полумесяца!

Полу-жизнь на языке, полу-ад...

Застрелиться или повеситься?

Меланхоличный взгляд на женщину

 

Когда-то у тебя была свобода

говорить

о том, что хочешь,

и мечтать,

закутываясь в плед,

оставив только линию лица

и волосы

спадаемые к шее.

 

Твои глаза

когда-то понемногу

порастеряли грусть

и чувство превосходства,

порабощённое стремлением к уюту. Чтобы ждать

не столько даже важно верить, сколько

законсервировать в пробирочной утробе

особую награду возрожденья.

А ты всё больше времени молчишь,

поскольку голос твой,

разложенный на звуки,

не узнаёт поверженный язык.

А ты всё больше времени молчишь,

поскольку голос твой,

разложенный на звуки,

не узнаёт поверженный язык.

без слов...

Пространство языка

 

Болевой порок и не порок вовсе,

просто «красивое» словечко.

Попадает голос под лопасть,

а боли и нет. Изувечен

 

постоянным ожиданием в спину

косых уколов синеокой гетеры

очередной. Лучше б так сгинуть,

чем шляться с отсутствием веры

 

в себя. Да кем бы ты ни был,

смеющийся человечек неба,

молчание - преимущество рыбы,

а моё преимущество - нервы,

 

голосового вихря буйства.

Прокричать наизусть широту пространства

в лицо какому-нибудь х**

за красоту лексического танца!

 

У боли нет порока, нет иллюзий

равнораспределения по смете.

Смейтесь, сквозь боль, люди,

от рождения до верной смерти!

 

А эстетов, что плачут криво

или вовсе переигрывают спонтанно,

облить хорошо б керосином

и поджечь. Пусть сравнят сметану

 

с изрядной коровьей «котлетой»,

коли вкус им кажется близким.

По голосу бьёте? Бейте!!!

Он сдюжит и пушки выстрел!

 

А свист уж, плевки, насмешки

не столько изводят волю

к пониманию, сколько режут

пробки с хребта алкоголя -

 

отметить, что боль терпима,

пороков других довольно!

Пускай жизнь проходит мимо,

пускай ещё будет больно

 

хоть тысячу раз, хоть десять,

язык мой теперь не вырвать;

давно он уже не в месте,

а вместо пределов мира!

P.S.

 

Нечего сказать. Как заурядно.

Полоса событий лентой Мёбиуса

возвращает в начало, обратно,

где уже существует всё это.

 

Нечаянно скатать на ладони

фразу. Проглотить замечание.

Бросить взгляд в нелепой истоме,

опираясь на грани молчания.

 

Приготовить к знакомому грифель.

Лист блокнота раскрыть по памяти.

И выдавить косоглазую рифму.

И не посметь её там оставить.

 

Нечего сказать. Если подумать.

Всё уже было набело перепечатанно.

Нечего делать из этого шума.

Наверное, надо спать ночами.

Д***

 

 

Он плавал в облаках, когда грустил,

а когда падал – искренне смеялся,

заместо циферь музыки ценил винил,

ни перед кем как плут не прогибался.

 

Он верил в дружбу больше чем в богов,

знал напрямик все бары и бордели

и никогда не сдабривал едой

пропитые нарочно дни недели.

 

Он был талантлив больше чем поэт,

вблизи него казалась жизнь терпимей,

в его словах не отличали бред,

голубовато-синий иней.

 

Все веселились, если он кирял,

его любили женщины и дети.

Да нет, не мог он, не пропал,

оставив в сердце оголенный ветер!

 

Он слишком близким был всему, что есть,

слишком привычным времявосклицанью.

Он мог не уходить (с чего б?), но весть

о смерти так и так способствует прощанью.

и никогда не сдабривал едой

 

пропитые нарочно дни недели.

 

 

 

 

Очень здорово!

 

А вот последняя строфа как будто временная, для срочного завершения. На мой взгляд, выпадает совершенно из очень хорошего стихотворения.

 

Ну, если честно, то и

 

 

его любили женщины и дети

 

выглядит заплаткой.

 

 

Изменено 24 июня, 201213 г. пользователем Triela (смотреть историю редактирования)

Спасибо.

Последние две строчки - это да, ничего лучшего просто не смог...

А остальное - строго к месту. Т.е. не "заплатка".

Печально, что впечатление смазалось.

Меня убивают слова без знака опознования.

И когда говорит кровь, хочется сразу падать

на опущеннный потолок мироздания,

моего бесконечного, персонального ада.

 

Я в поэзии вырос и умер, и снова воскреснул,

только ветер не слишком-то ждал от меня перемен.

Растворяли стихи сантиментов дворцовую плесень,

очищая артерии нежных душевных систем.

 

Книги падали с неба на кисти воздетые в тайне от солнца.

Двор домашний пустел. Впрочем, пуст он с начала времён.

Я бы снова хотел умереть. Понарошку. Не многим даётся

это чувство греха, совершённого с Богом вдвоём.

 

Забирай меня в поле, моя незаконно рождённая рифма,

я не буду ловить там детей, мне не слишком-то важен исход.

Мне б бутылку вина, чтоб холодного, выпить, потом ухватиться за грифель

и чертить на камнях закопчённые звёзды, тантрический их хоровод.

Снова не заметила сугробов,

взглядом обвивая безразлично.

Кто ты, обомлевшая зазноба

с бюстиком на ощупь симметричным?

 

Ласковая розовая цаца,

нынешняя фаза вдохновенья,

мог бы ночь с тобою целоваться,

размешав заискиванье ленью.

 

Ты не видишь, что я не Онегин –

и не пылок стал, и не безумен;

отстранённо комкаешь колени,

выгранные страстию по сумме,

 

пьёшь «на вылет» коньяки без марок,

стойкое храня очарованье;

«всё равно» - стратегия обмана,

перевоплощённого в признанье.

 

Кто ты, захандрившая голуба:

гость, попутчик или же прохожий?

Только не люби, целуя в губы,

не предам тебя тогда я тоже!

Периоды

 

Я вижу периоды лёгкой тоски,

слагаю периоды долгой печали,

которые ночью меня отличали

на дне самой быстрой реки.

 

Я вижу желания, что далеки,

и годы сомненений в разрезе,

которые, как изумрудинки лести,

ложатся на новый изгиб

 

в лице поотвыкшем от тоненьких лип,

касаемых нежностью линий.

Я чувствую запахи горькой полыни

и клёна остывшего хрип.

 

Я вижу, как в небе полночный двойник

мне целится радугой в спину.

Я вижу, что вскоре всё это покину.

Останется только стих.

Л.

 

Лет немало прошло - ты меня не узнала.

Провожаю тайком твою тень до маршрутки.

Я тогда не успел, а теперь не мешаю.

Пусть не видишь, но я стал немножечко чутким.

 

Даже встретив тебя, я не чувствую больше

бесприютной тоски и сжигающей пыли.

Все прошедшие дни я не зря уничтожил.

Пусть не знаешь, но я стал немножечко сильным.

 

Твоей жадной любви я теперь не достоин -

не Ромео из той мелодрамы Шекспира...

Образ твой исчезает - остаюсь я спокоен,

продолжая идти без внимания к миру.

Отличная рифма!)

Приятно слышать.

На Западном фронте без перемен

 

На Западном фронте под вспышками пушек

раскатными днями земля воcстаёт,

сменяются лица в прицелах оружий,

по ровным окопам стучит пулемёт.

 

За годом неделя - и вновь отчужденье,

малиновый запах бескрылой судьбы.

Сигналит свисток, что пора в наступленье.

Никто никогда не вернётся с войны...

 

На Западном фронте безликая сырость,

но слёз не имея ютятся тела:

ещё один вздох по дороге в могилу,

ещё и ещё, пока смерть не пришла.

 

Тут молодость падка на встречных ухабах,

едва оступился - и жизнь отдана

за что-то чужое, какую-то правду,

покрытую ложью от верха до дна.

 

На Западном фронте всё нет изменений:

обычная норма погибших солдат,

обычная норма юнцов на мишени, -

всего лишь ещё один ад...

Обратная связь

 

Когда-нибудь то, что мы говорили,

достигнет того, кому мы это говорили, а пока

слова выдаются в кредит будущей жизни,

которой, впрочем, может и не быть. И строка

 

останется напоминанием о нас самих к тому же,

о том, что мы были не так уж плохи, порой.

Ну, может, мы лишь притворялись кем-то много хуже,

чем есть. И к нам повернулись спиной,

 

или лучше сказать «задвинули на вторые роли»,

даже те, кто были приличней других:

девушки, подруги, кто-то ещё, вроде…

и, главное, те, с кем пили «на троих».

 

Интересно, кто о чём вспомнит, о чём ещё скажет,

если завтра не наступит, допустим, для нас.

Не тех, кто говорил и писал о (вроде бы) важном,

а для оставшихся на тех же весах;

 

кто словами чертил диаграмму сердца

слишком дотошно, подробно, скучно слишком;

да, ещё к тому же в ней не было терций:

там, любит-не любит, слышит-не слышит,

 

хочет-не хочет; и тумблеров на уровне паха.

Пугающая перспектива созерцания льда

и касания его пальцами, ногтями под слоем лака,

скрывающего грязь или просто года.

 

Или ничего не скрывающего? Смешно, пожалуй.

Спорь-не спорь, а результат известен:

чем более человек тобой уважаем,

тем менее ты ему интересен.

 

Эгоизм, как константа. Для лицемеров

иная правда – в (мнимом) преодолении своего «я»,

такие вещи в народе зовутся верой;

в общем, есть капитан, но нет корабля.

 

Поверхностный взгляд ошибается реже,

поскольку мало зависит от объекта, но

в конечном счёте остаётся несвежим

вывод информации на смысловое панно,

 

не самым понятным, доступным и резким,

даже грубым. Но держать всё внутри,

получается, много большая дерзость,

чем говорить об этом до полной зари,

 

поскольку истина без слов становится ядовитой –

так возвещал прекрасный мудрый Z.

Когда-нибудь и нас поймут. Но мы-то

свернёмся к тому времени в брезент.

 

Анимефорум, к сожалению, считает аудио-файл сдишком большим. Депепозит.

Изменено 31 августа, 201212 г. пользователем asc (смотреть историю редактирования)

Петербург

 

На петербургских площадях

я был немножечко влюблён.

Я пил текилу натощак

и, между делом, чёрный ром.

 

Я исходил весь Невский три,

должно быть, тысячи разов,

когда грустил, но о любви

не говорил. И голосов

 

чужих свозь утро не ловил

и очертаний не читал.

Туман клубился. Я всё пил

и потихоньку замерзал.

 

А волны бились на Неве:

между собою, с кораблём.

Не вспоминая о тебе,

я шёл как будто бы вдвоём.

 

И спину вытянув в струну,

расправив плечи, как атлет,

я улыбнулся, подмигнул

и чуть не выкрикнул "Привет!".

 

А может даже и сказал

пустынной набержной лишь...

Часы звенели. Пять утра.

Мой Петербург, немой Париж,

 

всё спит. Я чуточку влюблён.

и каждый новый свой приезд

я также пью текилу, ром

и водку, если надоест.

Изменено 8 ноября, 201212 г. пользователем asc (смотреть историю редактирования)

Салариман

 

Ты видишь, я превратился

в заурядного человечка;

гоняюсь за пошлым стилем,

растрачивая небесконечность.

 

Стихия меня расплескала,

не стала ждать литература.

Что же во мне осталось?

Душа усталого штукатура,

 

кондуктора без трамвая,

ленивого декадента.

Об этаких не мечтают

даже бляди, что без клиентов.

 

Ты видишь, я слишком болен,

как переводы на русский Джойса,

как маленький сдвоенный ноль,

что кроется в цифре восемь.

 

Изломанный и забытый,

настроенный на агонию

я инерцией вогнан в ритм

какой-то немецкой симфонии.

 

Ты видишь, я превратился

в обычного саларимана

на радость газетным лицам

и телевизионной рекламе.