Ну слава богу, наконец-то я это напечатала! (Snowmaker, радуйся!) К тому же, довольно много... Сейчас я почти не пою. Только если никто меня не слышит. И не то, чтобы я кого-то стеснялась, нет, просто как бы эмоционально я ни пела, а голос все равно не тот. Слышу, что фальшивлю, а в ноты попасть не получается. Да и что петь? Больше всего мне нравится придумывать на ходу мелодию к какому-нибудь понравившемуся стиху, но ведь это пение от души и для души, а вовсе не для того, чтобы кто-то услышал и поиздевался. Я никогда не танцую. Может быть, я родилась слишком поздно, потому что вся эта гимнастика под попсу – то, что сейчас называется танцами, – вызывает у меня жуткую скуку и повисающий в пространстве этой скуки огромными буквами вопрос: ЗАЧЕМ? Хотелось бы, конечно, танцевать по-настоящему красиво – такие странные танцы, как румба, самба, чарльстон… Не беспомощное шевеление рук и переставление ног, как все сейчас танцуют, а действительно ТАНЕЦ, неотделимый от музыки. Другое дело, что ни на одной дискотеке такой музыки не будет, а от ритма забиваемых гвоздей вся красота исчезает сама собой. Я уже не ору от восторга, катаясь на аттракционах. Все равно на каких - будь то качели-лодка, здоровенная «кверхногамная» карусель или американские горки. Душа в пятки еще уходит, но вот восторг, чтобы хотелось испытывать его вечно и сто лет качаться на огромной качеле – этого уже нет… Какой бы жуткий ни был аттракцион, а… Когда-то их тут было несколько. Паровозик… он тянул за собой два маленьких деревянных вагончика, две голубых тележки с плоскими цветочками по бокам. Рельсовый путь, замкнутый в кружок, казался длинным, как дорога к Цуму через два квартала, а восторгу позавидовали бы даже американские горки… Я сажусь в вагончик, держась за ручку, привинченную специально для этого. Мама, стоящая на «платформе», будто на помосте, улыбается, ее большие очки посверкивают на солнце, и в них отражаются зеленые ветви деревьев. Продавщица билетов, «кондукторша», как зову ее я про себя, заходит в стеклянную будочку, всегда закрытую в будние дни и (вот он, чудесный момент!) нажимает на рычаг. Паровозик мягко трогается и с дребезжанием отъезжает; я тут же оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как уплывает, отдаляясь от меня, мама, помахивающая рукой, машу ей тоже и сажусь как положено. Вокруг все движется, все плывет, не стоит на месте… Задрав голову, я вижу, как золотятся верхушки высоченных тополей с темно-зеленой листвой, издавна растущих в парке, и вдруг с удивлением замечаю, что облака на небе тоже плывут! Не стоят на месте, а медленно стремятся куда-то, точно как мой паровозик… Но вот уже и въезд в туннель, и ноги в предвкушении этого радостно долбят пол тележки, а из горла сам собой вырывается восторженный вопль, похожий на крик веселой птицы. Вот оно, вот оно! Туннель зарешечен со всех сторон узором из больших цветных ромбиков, как и оградка, и с обоих концов его закрывают ворота, когда паровозик внутри. Но сейчас они открыты: в туннеле темнее, чем снаружи, солнце кидает пятна сквозь проемы в решетке, и они скользят по паровозику солнечными зайчиками… Сетка, опутавшая прутья снаружи, кое-где продрана и порыжела, от нее пахнет ржавчиной, и этот запах смешивается с запахом мокрой земли от ночного дождя. Выход! Паровозик мгновенно охвачен солнцем, тут же въезжаю в солнце и я, и таинственный туннель остается позади. Справа от меня простирается самая таинственная часть парка: деревья там растут особенно высоко и густо, там всегда прохладная тень, пусть даже на улице жара, как в африканском Лимпопо! Там нельзя гулять, потому что в этом месте часто бродят и сидят на лавочках «плохие дяди» и хулиганы, которые вечно все портят и пугают маленьких детей. Но я все равно туда захожу, когда мы с мамой или папой приходим в парк (недалеко, только на «границу») – там частенько можно найти всякие интересные вещи: блестящие пробки от бутылок, жестяные банки (которые можно расплющить ногой так, чтобы банка уцепилась за сандаль), пуговицы, пульки… Как-то раз я обнаружила там вкладыш от жвачки, которого у меня еще не было. Наверное, не такие ух эти дяди и плохие, только они ужасные растеряхи, раз столько хороших вещей выкидывают!.. Ух-х! Паровозик медленно подъезжает к платформе, и я радостно машу маме обеими руками – да, я проеду еще один круг! И снова проходят мимо «солнышко», большие качели, ветвистые тополя и клены, - так же, но не так, потому что второй раз… Дует в лицо легкий влажный ветерок, и руки покрываются пупырышками. Снова туннель! ура!.. я верчусь на сидении, хлопаю руками по краю тележки, и ВОТ оно!.. Солнце вдруг прячется в тучу, и в туннеле делается темнее и загадочнее - что-то шевелится на стене, будто паутина, мелькает впереди, рядом с колесами, трепещет при выезде… Вот, сейчас, я угадаю… увижу… да ты прозрачный!.. куда ты спрятался?.. Свет! Туннель позади, теперь уж совсем, и никак не узнать, что же все-таки там живет… наверное, это настоящие солнечные зайчики – не просто пятнышки света, а именно зайцы, с ушами и теплой невесомой шерсткой. А живут они в туннеле, чтобы паровозику не было скучно, ведь он только в субботу и воскресенье нас катает, а все остальные дни стоит там, запертый на замок… Я-то знаю, что значит быть запертым на замок: по субботам детский сад не работает, а мама с папой – да. Они уходят рано утром и закрывают меня. А замок навесной, изнутри его никак не отопрешь. Но я не скучаю – дома есть кошки, которых можно потискать, телевизор (правда, не всегда там есть, что смотреть), пластилин… да мало ли чем заняться-то! Хоть пластинку послушать со сказкой. Но паровозик-то совсем один, у него ничего нет: ни пластинки, ни книжки, ни друзей… жалко его! Я вцепляюсь в ручку, прикрученную, чтобы держаться, и тихо говорю паровозику: «Не грусти, я буду приходить к тебе в гости…». Он согласно погромыхивает, маленькие колеса стучат бодро и радостно. Да! конечно, ведь это НАШ паровозик, только наш, детский, и нас он понимает, в отличие от «кондукторши». Она хорошая, но ведь она никогда не катается на нем, а только рычаг нажимает… Паровозик останавливается. Я вылетаю из него, запнувшись о подножку, прыгаю вокруг мамы. - Ух, ты что так скачешь? Будь осторожнее! - Чух-чучух! Чух-чучух! Мам, давай играть: я паровозик, а ты мой вагон! Держись сзади! Мама с улыбкой берет мою руку, а я иду, высоко подпрыгивая. Под ноги попадаются маленькие лужи, и вода из них забрызгивает мои белые носки. Ой… все, лучше больше не играть в паровозик. - Мам! А в следующее воскресенье пойдем? А? - Конечно, пойдем!.. Только не скачи ты так… Поздней осенью паровозик сломался. То ли его сломали хулиганы, то ли он сам как-то испортился, не знаю. Сначала я плакала, а потом перестала, когда сама побывала в парке и увидела его. Паровозик печально стоял в туннеле, закрытом с обеих сторон на ржавые замки. Хоть и был туннель обтянут сеткой, но разглядеть паровозик было легко: он был усыпан листьями и каким-то мусором, и от него пахло влажным деревом. Стеклянная будка тоже была закрыта, но стекло с двух сторон кто-то разбил. Наверное, лишь квадратные ограждения с большими ромбиками вокруг рельсового пути остались такими же низкими и некрашеными… И в следующее лето мы с мальчишками, гуляя в парке, решили залезть в «кондукторскую» будку и посмотреть: что же там внутри, кроме того рычага? Честно говоря, мне не хотелось, хоть и было любопытно. Будочка оказалась распахнутой – кто-то побывал в ней до нас, - и Женька первым в нее забрался. Внутри было похоже на летчицкую кабину – такой выступ впереди, будто пульт, на нем рычаг и разные кнопки. Торчали внизу оборванные провода. Женька потянул парочку из них и кинул на пол. Я подергала знаменитый рычаг, понажимала бесполезные кнопки и ушла. Было как-то безразлично, доломает ли Женька с мальчишками несчастный механизм совсем или нет. Самое главное все равно уже было разрушено, паровозик бросили, и никогда уже на нем не будут кататься. Никогда… ужасное слово, будто смертельный приговор для паровозика, который сидел в своей клетке, как узник… И никто его не спас. …Маленькое колесо обозрения, работающее реже редкого, улыбающееся лицо солнышка с лучами, держащими на себе каретки. Когда оно вовсе перестало катать нас, детей, никто точно не помнил, и никто не знал, сломано оно, как и паровозик, или просто закрыто. На железной узкой будке с управлением висел тяжелый замок, и открыть его не смогли даже самые настырные хулиганы. Тяжелые каретки едва заметно покачивались от сильного ветра, и их низенькие сиденья осенью доверху заполнялись листьями. Мы забирались в нижнюю каретку, висящую у самой земли, раскачивали ее прыжками и резкими движениями, расшвыривали листья, загребая их охапками и подбрасывая в воздух; громко кричали и пытались раскрутить, растолкать «солнышко», но оно не подчинялось… Все это обязательно кончалось тем, что кто-нибудь из проходящих мимо взрослых подходил к нам с грозным лицом и резкими криками, и мы разбегались. Потом каретки сняли, и мы их больше не видели. «Солнышко» казалось без них непривычно высоким и тонким, как девчонка, сбросившая тяжелую овчинную шубу и сапоги и оставшаяся в стареньком легком платьице… Этот день с утра был какой-то неудачный. Я нечаянно опрокинула кружку с чаем за завтраком, и весь чай вылился мне на платье (хорошо еще, почти остывший). Маринку Можную не пустили гулять из-за уборки, которую она не сделала вчера, а Ленка с Андрюшкой уехали в Кемерово и даже не попрощались. И суп я опять ела целый час, так, что он совсем остыл, и мама на меня за это ругалась (привычно, конечно, но обидно). И после обеда всем в отместку я пошла гулять в парк. Издалека я заметила, что «солнышко» крутится, а на лучах его, уцепившись руками за штырьки, попеременно подлетают вверх какие-то девчонки. Вот это да! Я подбежала ближе, подпрыгивая от нетерпения. Двое девчонок оказались незнакомые, я тех двоих, что помладше, я уже где-то встречала… - Руки замочком складывать умеешь? - Конечно! – что за вопрос! - Ну так вот, сейчас, как раскрутим колесо, цепляйся за штырек. Только смотри, хорошо цепляйся, и рук не разжимай… Но сначала все равно было боязно. Вчетвером мы раскрутили колесо, поддавая руками по тяжелым лучам. Оно вращалось плавно, без скрипов, но все же медленно, до верху не долетишь… Самая младшая, светлоголовая Таня, прыгнула к штырьку, набросив на него «замочек», как сачок на бабочку, и «солнышко» потащило ее вверх. Но не донеся и до середины высоты, лучи поехали в обратную сторону, и улыбающаяся Таня спрыгнула, тут же отпрянув назад, чтобы следующий луч, не дай Бог, не ударил ее… Крути, крути еще! Маши руками, солнышко, маши быстрее своими шестью лучами, поднимай ветер, неси нас до деревьев, до неба!.. Цепляюсь и я – хоп! – и земля уходит, удаляется, от девчонок остаются лишь лица, обращенные вверх и тонкие руки-веточки… Листва становится ближе, шумит, как упругие струйки воды из бабушкиного душа, ветер идет сильнее, я поднимаюсь, будто вспарываю воздух, режу его легким телом, и потоки ветра скользят вдоль меня, стремятся вниз, вниз… Вниз – ууух! – я повизгиваю от восторга, а собственное тело оттягивает руки. Земля летит на меня, я лечу к земле, быстро, быстро… ох, руки плохо держат… Вот уж и помост с улыбающимися девчонками, и я внизу, а мой луч уехал вверх… - Еще хочу!!! И мы крутим еще, крутим в предвкушении полета, опьяненные восторгом падения – не срыва со штырька, а восторженного, дикого, опасного слета, ради которого все и затеяли… Виснем на штырьках, глотая ветер, страстно желая подняться выше, и выше, до самой опасной, самой крайней точки высоты «солнышка», и боимся этого же до дрожи в коленках. Серьезной темноглазой Кате все-таки это удалось: до высшей высоты не хватило чуть-чуть, но хоть глаза у нее и блестели, а руки дрожали, и на ладошках поблескивал пот… Выше залетишь, быстрее тебя вниз потащит, страшнее прыгать, и жутко падать… Я только один раз пролетела выше средней высоты – румяного лица «солнышка», но и то было жутко и страшно весело!.. Это продолжалось долго, насколько – не могу сказать, ведь часов ни у кого из нас не было. Но уже холодало, сильно устали руки и вспотели ладошки, а значит – всё. Больше нельзя, иначе можно сорваться… - Пока!.. Домой, домой!.. Но маме с папой – ни слова. Они, конечно же, скажут, что это опасно и нехорошо, а может, еще и поругают. Ну да, да, это опасно, но ведь и здорово как!.. Где же еще может быть так здорово?! Бегом, бегом! Бегом, бегом… Может, во дворе на качеле есть кто из знакомых? Вдруг качеля еще свободна! И – линеечкой, линеечкой! Так, чтобы видеть небо, так, что качеля дрожит, а я едва ли не переворачиваюсь!.. А потом – прыжо-ок! Запастись упругой силой, и скакать, бегать, летать бесконечно, крутить без устали педали, лезть на дерево, кувыркаться на паласе, громко топать ногами и ПЕТЬ!!! Петь, петь, петь! Хорошо бродить по свету С карамелькой за щекою, А еще одну для друга Взять в кармашке про запас!.. Громче, громче! Пусть слышат все!.. Но это было уже потом. Когда я закончила первый класс, прочитала кучу разных книжек, в том числе и выданные на будущий год школьные учебники, научилась ездить на большом велосипеде и полюбила катать в коляске полуторагодовалую Нину. Когда у меня появилось много друзей, и летом я жила на улице больше, чем дома. Вечером меня было никак не докричаться, а днем – не заставить сидеть на месте… Коридор был огромен и длиннющ. Он проходил через весь дом и оканчивался маленьким (для взрослого) тамбуром со входами в зал и мою комнату. В этом коридорчике всегда было темновато: там не было лампочки, а дневной свет туда падал, только если дверь моей комнаты оставляли открытой. Мама делала уборку. Она распахнула все двери, и дом заполнил чистый утренний свет. Пахло влажными половицами, супом и зеленым половиком, на котором я сидела. Притащив большой красный таз, в котором мама мыла меня в бане, я поставила его на край половика возле тамбура и села внутрь, держась за краешки и попискивая от волнения. Мама стояла возле другого конца половика, у входной двери, далеко-далеко от меня. Голубоватый свет, пробивавшийся через закрытое ситцевой шторкой окно в ванной, падал на нее, погружая в странный туман. В воздухе колыхались пылинки… Мама нагнулась, потянула половик на себя, таз дернулся и прерывисто поехал. Шир, шир, шир – дергается половик, мама улыбается, я радостно верещу… Вон висит на стене слева полка с телефоном – вниз спускается каралькой перекрученный черный провод, а сам телефон не видать. Солнце освещает край вытянутой жестяной картинки на стене… ой, как больно сверкнуло! Раз, раз, полка позади, всё в зеленых мушках, желтых пятнышках… Справа кухня – высокий стол, над ним окно с задранной вверх коротенькой желтой шторкой. Хоть мне и не видно, а я знаю: на столе лежат сушки, твердые, как деревянные колечки на гардине-палке, и я сейчас буду пить с ними чай! Слева спальня – здесь больше всего пылинок плавает! Недавно я догадалась, что эти пылинки и серые шипящие точки на экране телевизора, возникающие, если нажать пятую или шестую кнопку, – одно и то же. А взрослые почему-то этого не знают, и понять не могут, даже когда я пытаюсь им объяснить… Мама все ближе и ближе. Мимо едет зеркало, где я вижу лишь половину лица, справа вешалки с шубами и пальто. Если задрать голову, увидишь полку-решетку, на которой лежат шапки высоко под потолком, и новый белый плафон на потолке, как раз недалеко от зеркала, похожий на вытянутый цветочек ландыша. Под шкафом слева кошачья подстилка – пустая… Эх, половик кончается! Мама скатала половик до упора, так, что таз затормозил и встал перед толстым зеленым валиком. Голубоватый свет теперь не видно: мы обе стоим в нем; я отталкиваюсь от таза и обнимаю маму, повисая у нее на шее и обхватывая ее ногами… Правда, продолжения пока нету, но надеюсь в скором времени написать...
