Смерть Федерико

 

Он глотал землю, вдыхал спертый запах могилы. Над ним потешались грозовые тучи, хохотал раскатистый гром, озаряя могилу вспышками молний. Комки земляной грязи стекали вниз, забирались под ногти, когда он скреб руками двухметровые стены, пронзенные мириадами скрюченных корней. Ноги скользили по влажной гробовой доске. Федерико падал и снова вставал. Пытался кричать, но лишь глотал землю. Не взирая на грязное лицо и вымокшую шерстяную одежду, тщился вылезти из чужой могилы. Землекопа одолевал холодный ужас оттого, что он может умереть, может разделить дубовый гроб со скелетом крестьянина.

 

В ярком ослепительном свете, вспыхнувшем где-то рядом, показалась тень. Озарились и оголенные ветви высокой липы, росшей неподалеку. Землекоп поскользнулся и отполз к противоположной стороне могилы. Доски гроба затрещали и он провалился вниз, обдирая себе ягодицы и бока. Тень безмолвно наблюдала за судорожными движениями пойманного в ведре крота. Землекоп напрягся и попытался оттолкнуться, но грязные руки соскочили с мокрой доски, острые пики обломленной древесины впились под копчик, вызывая боль, как при почечных коликах. Землекоп попытался закричать, но на зубах лишь заскрипела земля. Молния вновь озарила темную фигуру: это был высокий мужчина в обычной шапке из войлока и в подбитом шерстяном плаще. Землекоп не смог различить лицо или какие-либо знаки отличия, он прекрасно понимал, что в такую погоду, ночью, это мог быть кто угодно. Страх прочно укоренился в голове Федерико и даже дал побеги. Землекоп хотел понять, что такого совершил, раз ему уготована казнь без суда бургомистра или инквизиции, за что же мужчина сбил его в могилу?

 

Федерико сидел на растрескавшемся черепе крестьянина, не в состоянии выбраться из дыры в гробу. Дождь смывал грязь с худого лица, обрушивал с края могилы комья черной от влаги земли. Землекопа пробивал озноб, ему казалось, что вот-вот все закончится. Его час настал. Больно умирать так нелепо, когда десятками хоронил чумных и прокаженных.

 

― Пощади, - наконец, выговорил землекоп.

 

Мужчина промолчал. В очередной вспышке он исчез. Землекоп выдохнул с облегчением и попытался расслабиться, но сердце, словно предчувствуя беду, продолжало биться быстро и безудержно. А что, если он ушел и больше не вернется, кто же вытащит его из могилы? - подумал землекоп. Федерико ощутил себя покинутым и брошенным.

 

Наверху заскрипели колеса телеги. Вновь показался мужчина. В руках землекоп заметил веревку. Неужели спасение?

 

Тень сбросила один конец вниз, землекоп ухватился и поднялся на ноги. Он хотел было выбраться из могилы, как натяжение ослабло, и веревка змеей скатилась в могилу и змеей свилась у ног землекопа.

 

― За что?!

 

Мужчина вновь встал у края. На этот раз в руках он держал арбалет.

 

― Вскрой гроб, - послышался грубый, хрипатый голос. - Ты же за этим пришел?

 

Во время очередной вспышки сверкнул наконечник арбалетной стрелы. Мужчина не шутит, - пронеслось в голове землекопа. Федерико поначалу оцепенел, но когда оружие нацелилось ему в грудь, зашевелился и оживился. А вдруг мужчина оставит ему жизнь?

 

Землекоп принялся отламывать дубовые доски. Взглянул на выбеленный дождем череп и застыл, рассматривая скошенную нижнюю челюсть с черными прогнившими зубами. Пустые глазницы смотрели на восток. Он умер на рассвете, подумалось землекопу.

 

― Дальше! - приказал мужчина.

 

Когда крышка гроба была полностью раскурочена, Федерико осознал, что крестьянин умер не от чумы или от какой другой проказы. Руки скелета были связаны позади, а кости ног разбиты и сломаны в нескольких местах.

 

― Вынимай!

 

Землекоп обернулся. Мужчина не сходил с места, не расслаблялся, арбалет по-прежнему был нацелен на него. Федерико попытался приподнять скелет за позвоночник, но тут же отдернул руки. Из-под земли, скопившейся в гробу, выползли белые трупные черви, искрящиеся в отсветах падающих на них дождевых капель. Землекоп снова обернулся. Мужчина был непоколебим. Тогда Федерико осторожно вынул череп, дрожащими руками поднял его на уровне глаз и заглянул в глубокие пустые глазницы, полные мраком ночи. Лишь сейчас он задумался, почему его потянуло вырыть могилу в этом месте, на вершине пригорка под одинокой липой, вдали от капуцинской церкви? Кому готовил покой в неосвященной земле?

 

― Складывай рядом! - приказал мужчина после громового раската.

 

Очередная речь вразумила землекопа. Он аккуратно положил череп рядом с гробом, за тем вытащил крупные кости и сложил туда же.

 

Мужчина сбросил лопату.

 

― Копай!

 

― Но там же доска, - отозвался землекоп.

 

Он не ответил, а Федерико ничего не оставалось, как заняться своим ремеслом. Ливень утих, и ночное небо чуть посветлело, однако этого не хватило, чтобы рассмотреть лицо незнакомца с арбалетом в руках.

 

Землекоп начал рыть внутри гроба, поразился, что доски там не оказалось, а под скелетом находился еще один скелет, за ним – третий. Все они были связаны и смотрели на восток, у последнего еще проглядывались редкие ошметки истлевшей плоти, изъеденной паразитами.

 

Все верно, подумал он, три стража охраняли это место по легенде. Но где же вход? Землекоп начал расширять стены под гробом, пока не услышал глухого стука. Он ударил еще раз, снова раздался стук железа о дерево. Еще один гроб? Землекоп обернулся на тень. Мужчина присел на корточки, явно заинтересованный находкой.

 

― Открывай.

 

― Что открывать?

 

― Ты же за этим пришел.

 

Землекоп расчистил рукой небольшую дверцу, обитую стальными гвоздиками. Он поднатужился и надавил. Дверь не шелохнулась. Тогда землекоп потянул на себя за небольшую латунную ручку. Из бездонной темноты дохнуло затхлостью и кориандром.

 

― Лезь! - приказал незнакомец.

 

― Но там же темно...

 

― Ты будешь слышать мой голос.

 

Почти ползком землекоп втиснулся в проем. Федерико ощупывал липкие стены в поисках факела или огнива. Впереди, мнилось, находилась широкая комната - усыпальница, - так полагал землекоп. Но ему лишь показалось. Преодолевая узкий и низкий коридор, Федерико наткнулся на стену - тупик. "Пропал? Все, конец моего пути?" - пошарил по сторонам, но ответвлений землекоп не нашел. Он собирался крикнуть незнакомцу, но тот его опередил:

 

― Второй камень на полу слева или справа - выбор за тобой.

 

Землекоп задумался, в тексте, который он читал, ничего не было о выборе, поэтому единственное, что сделал - нащупал их - они на дюйм возвышались над остальным полом, таким же липким, как и стены, но покрытым соломой.

 

― Выбирай! - крикнул незнакомец, словно знал, что землекоп медлит.

 

― В легенде не было сказано...

 

― А ты думал так легко тебе откроется дверь? Выбирай!

 

Федерико по-прежнему медлил. Что может знать незнакомец с арбалетом, чего не знал землекоп? Грязные ладони вспотели от ужаса, что же ожидает человека после того, как он нажмет на один из камней и приведет в действие таинственный механизм, о котором не знал и даже не догадывался, когда решил откопать римскую усыпальницу.

 

― Выбирай! ― повторился приказ.

 

Землекоп закрыл глаза и надавил на левый камень. Каменная плита перед ним опустилась вниз, открывая просторную комнату, подсвеченную тусклым сумеречным сиянием, в котором проглядывались вырезанные в камне плиты и ниши, уставленные свинцовыми урнами с прахом. Рядом располагались плиты поменьше, где было высечено то или иное имя, так думал Федерико, хотя римской письменности не изучал. Подле располагались огромные сундуки, обитые золотыми пластинами, с золотыми петлями. Крышки их были откинуты, предоставляя посетителям усыпальницы в полной мере насладиться величием древнего рода.

 

Землекоп не двинулся с места. У него кружилась лишь одна мысль – золото! И это золото будет его! И только его.

 

― Скоро рассвет, ― раздалось сверху. ― Поторопись!

 

Федерико не ответил. Перед глазами от сладковатого запаха корицы и кориандра кружилось богатсво, подсвеченное сумеречным неестественным сиянием, словно блики на острие лопаты от притягивающего света луны. Забыв обо всем, он резко двинулся вперед. Что-то продавилось под правой рукой, и внезапное озарение ударило в мозг сверху с остротой арбалетного болта. Из стен вылетали стрелы и пики, протыкавшие землекопа. В отчаянных глазах медленно угасала жажда золота, так же медленно, как они стекленели.

 

«Надо будет найти сытого человека», ― подумал незнакомец, превращая омываемый дождем холм в прежнее, нетронутое состояние.

Изменено 25 августа, 200718 г. пользователем Asuk@ (смотреть историю редактирования)

Здорово!!! Прям Индиана Джонс вперемешку с Коэльо и Маркесом.

Интересно написано, сюжет приятный. Только в конце, по-моему, повествование слегка недороботано. И фраза про "сытого" человека мне не показалась актуальной.

А так... всё отлично. Подбор слов очень грамотный. Художественность "на уровне".

Рад, что на данном форуме появился ещё один прекрасный автор.

При желании, милости просим в наш Тим.

Только в конце, по-моему, повествование слегка недороботано. И фраза про "сытого" человека мне не показалась актуальной.

Сыровато, потому что сегодня дописывала ста-арое начало...

Я понимаю, очень сложно во метафоре "сытый человек" усмотреть главный смысл рассказа: Эпикур говорит, что богатство не облягчает наших забот, но подменяет одни заботы - другими.

 

При желании, милости просим в наш Тим.

Чуть позже, я здесь третий день и не совсем освоилась...

вперемешку с Коэльо

По мне Коэльо слишком поверхностен, мне его читать не интересно. Я больше увлекаюсь авторами, писавшими до XIX века - и язык лучше и смысл глубже.

Я понимаю, очень сложно во метафоре "сытый человек" усмотреть главный смысл рассказа: Эпикур говорит, что богатство не облягчает наших забот, но подменяет одни заботы - другими.

Любопытное суждение. Надеюсь, мне запомнится.

По мне Коэльо слишком поверхностен, мне его читать не интересно. Я больше увлекаюсь авторами, писавшими до XIX века - и язык лучше и смысл глубже.

По мне тоже, но по стилю ваши произведения похожи =) И это не минус! По крайней мере, в начале.

Сегодня написала...

Спектакль на крыше

 

 

Какого дьявола он так усердствовал, доказывая, что суицид лучший выход? Бедный Джакомино теперь лежит на грязном, пыльном асфальте бесформенным мешком с торчащими поломанными костями, в луже собственной алой крови. Голова Джакомино неестественно вывернута назад, словно он еще в полете хотел обернуться, проситься с другом. Слипшиеся в сосульки густые черные волосы прикрывали то, что когда-то было прекрасным смуглым лицом с правильными чертами и чуть припухлыми губами, сладкими и нежными. Уста – не познавшие страстного женского поцелуя.

 

Джакомино умер средь белого дня, после сиесты, в самый разгар жаркого и знойного августовского дня. Вокруг трупа медленно собирались пресыщенные спагетти с мацареллой и пармезаном под сладковатым томатным с петрушкой соусом люди, в которых все еще играло прохладное белое вино из Асти. Наверху, на одной из Миланских крыш, свесив ноги, укутанные до голени в спортивные шорты, горевал двадцатилетний паренек в белой футболке и синей джинсовой шапке, скрывавшей в тени расстроенное и слезное лицо. Ферранте не мог поверить, что он сможет убедить Джакомино. Почему его друг поступил именно так? «Почему он, а не я!» ― безмолвно разносился крик боли за лучшего друга. Друга, с которым проведено столько хороших моментов в короткой жизни.

 

Ферранте вспомнил, как они вместе росли, ходили в школу. Как вместе катались на велосипедах. Как вместе попробовали темное баварское пиво, затем и вино. Им определенно нравилось терпкое десертное вино с коньячно-рубиновым цветом, отдающее привкусом кориандра и грецкого ореха. Ферранте вспомнил случай, когда они навеселе, спустились по балкону этажом ниже и влезли в чужую квартиру, полную всякой электроники и красивых дорогих вещей. Им тогда было забавно чувствовать себя большими, взрослыми. Но никогда, никто из них не боялся высоты, так почему теперь, когда его друг прыгнул вниз, Ферранте одолевает страх и желание поскорее уйти, покинуть злосчастное место, но не может, словно страх крепко-накрепко приковал его к парапету. «Санта Мария Лючия! ― взмолился паренек, ― За что?! Что он сделал не так? За что ты, присная дева, забрала его жизнь, а не мою!»

 

― Ферранте! ― вспомнил он голос своего друга.

 

Тот ворвался на крышу в холодной испарине. Паренек посмотрел на него: милое лицо было искажено страхом.

 

― Ферранте! Не делай этого!

 

― Почему? ― ответил он, вновь отвернувшись. Помнил, как голос звучал тоскливо и обреченно.

 

― Потому, что еще можем повеселиться, как никто и никогда не веселился.

 

― А смысл? И всю жизнь продолжать веселиться, врываться в квартиры, жить за чужой счет? Мне надоело, слышишь, Джакомино, надоело. Веселись один.

 

― Да, какое веселья без тебя! Прошу, не делай этого.

 

― Не делать что? Сидеть на крыше или не прыгать? Никто и не заметит, что меня не стало. Я ведь никому не нужен.

 

― Нет, ты нужен мне, Ферранте! Оставь эту затею! В ней нет смысла!

 

― Смысла нет? Отчего же. Я более не буду жить и страдать. Это ведь благо. В этом есть смысл.

 

― Ферранте! Нет. Вспомни, как мы с тобой дружили…

 

― Жизнь меняется. И мне она больше не мила.

 

― Да послушай меня, Ферранте, помнишь свою Грацию?

 

― Ах да, та, которая отшила меня в пятом классе. И потом унижала при своем новом любовнике? Ты мне хочешь напомнить это, малыш Джакомино. Ты ребенок, ты им остался. Ты ничего не понимаешь в жизни, поэтому и решил отговорить меня. Зря.

 

― Нет, Ферранте, Грация любит тебя.

 

― Она унижает меня. Она ненавидит меня. Она чурается меня, как прокаженного, что же она может вообще полюбить каменным сердцем. Разве что статую футболиста.

 

― О, Санта Мария! Вразуми этого безумца! Ты понимаешь, что ты творишь Ферранте?! Ты лишаешь себя жизни.

 

― Я? Понимаю. И иду на это сознательно.

 

― Ферранте у тебя еще вся жизнь впереди! Одумайся. Пойдем, выпьем пива.

 

― Пей один. Мне и здесь хорошо.

 

― Но на земле привычнее, не искушай судьбу, Ферранте.

 

― Да, ты прав, на земле привычнее. Ты, что согласен на мою смерть?

 

― Ты придурок, Ферранте!

 

― И ты, мой друг, возненавидел меня? Что ж теперь меня точно ничто не удерживает…

 

― Стой! Ферранте не делай этого!

 

― Почему?

 

― Потому, что это сделаю и я!

 

― Давай, вместе будет веселее. Ты ведь этого хотел, прожить жизнь весело – это самый быстрый способ.

 

Нависла тишина. Ферранте посмотрел вниз, рядом с цветочной клумбой, располагалась небольшая заасфальтированная площадка с несколькими скамейками, остальные были скрыты под белым навесом, прилегающим к зданию. Поняв, что может упасть на мягкую разрыхленную почву, Ферранте пересел. Теперь он точно может спрыгнуть на асфальт и разбиться. «Странно, но сердце бьется ровно, ― заметил он, ― словно ничего моей жизни не угрожает. Странно, но, наверное, так и должно быть».

 

― Ферранте, я больше так не могу.

 

Он почувствовал, как изменился голос Джакомино. Стал усталым, пасмурным, словно не живым. Но Ферранте не хотел сдаваться на полпути:

 

― Что и тебе надоело жить? Давай же, говорю, присоединяйся.

 

― Не надо, Ферранте. Оставь эту затею.

 

― Почему? Потому, что ты хочешь меня отговорить, или же хочешь выпить пива?

 

― Ферранте!

 

― Что, «Ферранте»? Я двадцать лет Ферранте! И если ты не заткнешься, я сделаю это прямо сейчас!

 

Он вскочил на ноги и распростер руки, как ангел, которого они видели на одном из кладбищ. Ангел настолько запал в душу Джакомино, что Ферранте просто не мог не повторить эту фигуру, стоя одной ногой в могиле.

 

― Не-ет!

 

― Что-то случилось, малыш Джакомино?

 

― Что ты делаешь! Кончай этот спектакль!

 

― Спектакль? Разве это всего лишь край сцены? Нет, это парапет, и внизу меня ожидает долгожданная смерть!

 

― Неправда! Прекращай играть, Ферранте!

 

― У-у-у-у… ― он наклонился вперед, балансируя на одной ноге, словно циркач.

 

― Не пугай меня, Ферранте!

 

― Пугать? Смотри в глаза жизни. Вот она - самая пугающая правда! Один шаг, и нет человека. Восхитительно!

 

― Я боюсь, Ферранте.

 

― За меня? Не бойся, уж как-нибудь я смогу договориться в чистилище с местными. Ты же меня знаешь.

 

― Знаю, поэтому и говорю: отойди от парапета.

 

― Чтобы занял его ты, Джакомино. Спустись с небес! И выпей пива.

 

Вновь настала тишина. Жаркий ветер внезапно подул со стороны Альп, и Ферранте решил не испытывать судьбу, и вновь присел, свесив ноги. Такого адреналина он давно не получал. Это его завораживало и возбуждало.

 

― Я не могу, ― почти шепотом произнес Джакомино.

 

― Не можешь что? Отговорить меня? Так и не надо. Я счастлив.

 

― Не могу выносить это! Я всегда был вторым. Ты! Только ты можешь меня переговорить. Это не выносимо!

 

― Джакомино! ― всерьез испугался Ферранте и обернулся.

 

Друг уже бежал. Он вскочил на парапет, оттолкнулся, как делают это пловцы, и полетел, подобно парашютисту. Ферранте видел это, словно в фильме, мутно и недоверчиво. «Неужели, он все-таки сделал это?!» Джакомино пролетел вперед спасительных два метра. Если бы он упал в их пределе – его падение затормозил бы навес. Нет, он пролетел дальше, широкие спортивные штаны и футболка надулись куполом. Джакомино падал на асфальт. Ферранте видел, как друг хочет в последний раз посмотреть, доказать, что хоть он остался в живых…

 

Затем все закончилось… Ферранте, сидел на парапете, свесив ноги, и не был в силах пошевелиться. Жизнь без друга потеряла всякий интерес. Паренек думал, зачем же он затеял этот спектакль с переменой ролей? Зачем позволил Джакомино пытаться отговорить его, стараясь отговорить себя? Почему Ферранте не подумал, что сильнее его? Что этот спектакль ни к чему хорошему не приведет? Веселая беззаботная жизнь в миг озарилась черным светом грусти. Ферранте встал и ушел с крыши. Он хотел прыгнуть следом, но не мог. Не мог простить себе гибель друга.

 

Он ушел, спустился. После того дня Ферранте каждый день приходил на могилу малыша Джакомино, над которым возвышался тот же ангел с распростертыми руками, но голову изваяли так, что как будто он оборачивается, смотрит. Взгляд белого ангела притягивал Ферранте. Ему казалось, что, глядя на него, он видит, как с ним прощается его единственный друг – малыш Джакомино.

Начинается фантасмагорическое путешествие в трагедии названной "Смехотворением", на манер старого труда средневековых труверов, кои бы могли почерпнуть из данного произведения мысли и надежду на Спасение, о коем заветовал Господь, поэтому героем выбрала я случайного жоглара по имени Ризо, родом из Кремо, кого владычица Судьба спустила на утес руками воинов местного графа д'Альпини за то, что накануне жоглар спел неприятную для сеньора сирвенцию "Мир во имя Господне" бедняка-гасконца - Маркабрю; а кому из тех, кто не участвовал в Альбигойском крестовом походе, понравятся слова: "И пусть распутные пьяницы, обжоры, пузогреи и всякая рвань придорожная останутся вместе с трусами; Бог желает испытать в местах омовения доблестных и здоровых, а другие пусть охраняют свои жилища и выдвигают всяческие объяснения, и потому я отсылаю их к их позору"?

 

Скорби, горюй иль пребывай в унынье, что по "Метафизике" сродни гнетущей власти, коя держит всех и вся в божественной деснице, ждет человека зло - одно из самых страшных. Имя ему смерть. Казалось бы, живи да радуйся, пока что-либо ощущаешь, но Церковь вновь вздымает пламенный свой меч над головами нечестивцев, осознающих козлиную песню философии, чьи, как монахи-майориты, еще при Гусмане живом, говорят, гнилые постулаты лишили человечества греха, а с этим и великого Спасения. Смешно. Как смехотворен человек!

 

Потеряв опору в жизни, тот уступ скалы, за который можно уцепиться ослабевшими и заиндевелыми от леденящего горного ветра пальцами, как никогда в размеренном бытие, полном всяких изысков, льстивых увещеваний, или под кубок южного пьянящего вина в корчме орать известный «Tourdion», самовысмеивание возносит сущность на новую Небесную Сферу, словно некто, есть мнение, что это смерть, включает доселе невиданный всуе механизм собственного смехотворения. Когда свисаешь на уступе, а под тобой острыми пиками или кольями выстроились камни в спартанскую фалангу, ожидающую падения, и зевающие снизу вверх люди завораживаются и предвосхищаются, вкушая запретные плоды зрелища, не уступающее по постановке актерам, коим выпала тяжелая доля играть непристойность на паперти в Йоханнов день, понимаешь обретающуюся ситуацию за финальный, я бы сказал: фатальный, - акт комедии, ведь для человечности внизу пьеса жизни обстоит по этим скромным и безотлагательным правилам: вначале горе, скорбь, унынье - в завершенье счастье, радость и смехотворение, - или же пролог, введение к трагедии по "Новой Риторике" Туллия: жизнь дала богатство, славу, женщин (и брюнеток, и блондинок, и курносых, сильных, на подобие Брумгильды, и нежных, вроде Ханнушки, что повстречал я на окраине Кремо), теперь же: между Молотом Небес и клыкастой пастью скал - остается лишь надежда, коя от Спасения уходит в безвозвратное Забвение, как в часах песчинки. От этой собственной человеческой никчемности становится неизгладимо смешно, как в трагедиях великого Сенеки; впрочем на количество смертей не поскупился и другой известный грек - Гомер. В назиданье сыновьям люди пишут о чужих смертях в трагедии (ставят имя им Софокл), комедии (превозносят здесь Теренция) или драме, но лишь только дело подходит к их собственной черте, за которой, как известно, ничего неопределено и, сказать по правде, неизвестно, они спешат в простертые ангельскими крыльями объятья Церкви. Она простит, смерть поделит и рассудит, а Он - Господь... - монархов, впрочем, недостойно оскорблять, скажу, что в жаркой Африке живут удивительные звери, так похожие на человека. Одного я видел лично, он при местном графе был: морда тянута, словно пред тобою скакун арабский, но сам широколиц; нос красный, как адский пятачок, щеки синие, а под глазами мешки лавандового цвета. Если бы не мех, я счел бы дивного зверька за Джакобо, пьянчугу. А зад у зверя до того бордовый, что многие люди сетовали на графа, дескать, смилостивился бы над бедным мавританским зверем и более не был столь безжалостен сажать животное на раскаленные угли, но относительно Джакобо никто подобного не говорил, однако зад его краснел не менее, чем дивный, африканский. Как смехотворен человек!

 

Если бы нашлись философы, кои разобрали в новой "Метафизике" причины, следствия смеха и его творения, то определенно, мне так думается, для них было бы великим открытием, что человек искренне и самоотверженно смеется лишь в двух насущных случаях: когда ему действительно смешно, и в противном, о каком философы сказали бы, человек обречен на плачь, иными словами, когда ему совершенно, как великий Абсолют, не до смеха. В таком же положении нахожусь и я, свисая на слабеющих руках с уступа на южных склонах гор в провинции д'Альпини, видавших много, возможно, хочу надеятся, не одного меня смехотворного жоглара, творящего из горя собственного смех.

 

Вишу давно порядком, поэтому ощущаю, как прах, из которого все мы, люди, состоим, переходит в ноги и безудержно (о, если бы с таким успехом я продолжал держаться за уступ!) стягивает вниз, призывая, видимо слышит голос неумолимой смерти, слиться и перемешаться с сошедшим в прах первочеловеком - коим был и остается, пока есть на свете всеблагая и достопочтенная святая Церковь - Адамом, и груз греха его я сильно чувствую в окостенелых членах. Он, что есть следствие нарушения запрета и причины в ослушании завета Господа, раздирает плоть внутри, мертвит и готовит меня к смерти. Если человеку суждено при этом деле ощущать вину за содеянное в жизни, ведь об этом нам твердят отцы святые в остриженных тонзурах и в трескающихся на пузе власяницах, то я готов признать, что виноват перед моим беднейшим господином из Гаскони, когда неумно спел его сирвенцию сеньору д'Альпини о падении нравов в нашей остающейся благой частицей света, которая так свято и открыто соблюдает заповеди и традиции, что не подлежит сомненью ее честие и праведность; впрочем, за остальные деяния вины не чувствую. Значить это может лишь одно: по словам Эпикура "жизнь есть ощущения, а смерть - лишение всяких ощущений", я уже перехожу в тот загадочный для меня мир, где смерти нет, опять же, если почтенный философ оказался прав, и "смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Таким образом, если отпущу руки и сольюсь с леденящим горным ветром, я не разобьюсь о скалы, но жив уже не буду; а если Эпикур ошибся и права святая Церковь, то ждут меня Суд и полная огня Геенна; и снова, если все же задамся я упорством, буду тщиться удержаться, и лишь когда совсем изнемогу, сорвусь в клыкастую пасть каменной фаланги, по догматам мне обеспечен Суд, но уже возможен Рай... В таком случае мне становится смешно за других философов, кои говорят, что смерть физическая есть смерть последняя, тогда меня размажет на потеху людям, и продолжения не будет.

 

Вот так и всякий другом станет мне, кто перед кончиною стремиться разрешить дилемму человеческой бренности, среди тленности всего сущего и вечности самой Природы: такова натура человека, который, даже свисая над обрывом, ищет путь Спасения, если не своего тела, то души, что вновь приводит в девственное лоно Церкви. Сколько не старайся, а пробить догмат философским клином иль хрячьим рылом не удастся, и силы станут тщетны. Как смехотворен человек! И все же, чтобы не обременять других, отправлюсь сам, и лично все проверю, как обстоят дела за гранью жизни; если обретусь на неудачу и слягу смертью, то лучше посмеяться надо мной и над моей попыткой обратить скрытость всякую во гласность и донести ее потайный, а может, если таковой имеется, открытый смысл людям. За сим, желайте мне удачи, я призываю к вам еще раз: не горюйте, не скорбите, не нужно унывать, в конечном счете жизнь моя сродни вилланской оде, когда горланят по весне «Totus Floreo», или как в Тюрингии поется: «Was beglueckt mich so» - Я весь цвету любовью нежной, чего и вам желаю. Посмейтесь надо мной, ведь с точки рассуждений, это не разнится с постулатом, что говорят о мертвых хорошо.

 

Как смехотворен человек! Стремиться умереть, и все живым остаться хочет, однако ж собираюсь я кончать браваду о смехотворении и пустится вниз. Говорят, за это время пролетает жизнь, и умирать не страшно; я же думаю, за столь короткий срок не придет в сознанье хоть одна мыслишка, ценимая вниманьем.

А еще твердят, что если на спину приделать крылья...

 

Как смехотворен человек!

Изменено 1 сентября, 200717 г. пользователем Asuk@ (смотреть историю редактирования)

Красиво.

Пепел и прах мыслей, что осели на тяжелые махровые лепестки бардовой розы, в обход своих собратьев. Вычурность фраз, повторюсь, мешает быстрому прочтению - да может и к лучшему оно? Такие вещи надо читать долго, обводя перстами вензельные буквы на пожелтевших страницах. Особенно затронул момент про смех, когда хочется плакать...

А я верю в возможность полета. ^___^ Только наверное не стоит расчитывать на массивные крылья... так, дрожащее порхание мотылька... Или все же крылья, что роняют перья при каждом взмахе? Дождь из перьев и неизбежное падение.

Черт, пиши еще...

мой ответ Донцовой...

Глава 1

 

Зачем мне нужна была эта справка? Жил бы себе – не тужил; устроился бы охранником в универсам или разнорабочим. В Германию бы поехал гастарбайтером. Там, по-крайней мере, это слово не обидное, но вполне конкретное. Там-то, в Аугсбурге или Франкфурте, уж точно никому бы в голову не пришло назвать меня узбеком или таджиком. Стоя у зеркала над раковиной, я вижу в отражении пепельного блондина, чьи выразительно мертвецкие глаза из потустороннего мира взирают на меня - высокого и белокожего рубаху парня. А рубашка довольно грязная – посетила меня мысль. Стою и спрашиваю себя: ну зачем мне нужна была эта справка?..

 

Однако лучше начать по порядку: с того самого места, когда история эта началась, а именно в Майский праздник, Первомай, День Труда и Солидарности. Все такое…

 

Хоть бы солид серебряный кто подарил. Так нет: трудишься, работаешь, - и наконец, настает такой момент, когда тебе нужно идти, бежать, голову ломать, глаза выколупывать, но справку, говорят, предоставить должен.

 

― Как будто сами не видите? ― спрашивал я.

 

Они в ответ и хором:

 

― Без бумажки ты блоха… ― заучили что ли, бюрократы?

 

Так сложно уяснить, что я не блоха, не другое насекомое, а зверь – молоком питаюсь по утрам – дальний родственник бритоголовых шимпанзе.

 

― А с бумажкой человек! ― точно зазубрили, даже скрип песка на золотых коронках в мозг впивается.

 

Впрочем, я опять забежал вперед. Итак, первое мая – теплый весенний денек. Дома, разумеется, не сидится. Оделся потеплее – погода скверный товарищ. Тепло-тепло, а потом как в переделанном стихотворении… гроза в начале мая. Подумал я и вышел к полудню.

 

Что вижу? По улицам ходят толпы народа, глазеют, с шариками, черными, словно похоронная процессия. И пьют.

 

В кинотеатре мест не оказалось, в кафешках тоже. Одному пить скучно – жены, друзей нет. Решил родителей навестить на кладбище, может, хоть там покойнее. Я глазам не поверил: полно людей – все пьют. А гам стоит, подобно воронью. Нигде покоя нет. Везде многолюдно. Представляю Москву, метро, час пик…

 

Вот мое червонное сердце ёкнуло и опрокинулось в пиковую масть цвета черни. Хмурый и пасмурный под стать сменившейся погоде (как в зеркало глядел!) побрел домой короткими путями, подальше от запруженных улиц. Мало ли кто меня узнает из бывших сослуживцев – выпить захочет со мной – и начинай сначала. Нет.

 

Нещадно трепал ветер деревья. Потемнело. Однако мальчонке в темно-синей курточке это не мешало транжирить из одиноких прохожих мелочь. Подошел и ко мне:

 

― Дядь, а дядь, дай два рубля, мне на хлебушек не хватает, ― залепетал он фальцетом.

 

― Отстань, малой!

 

― Дядь, а дядь, тебе все равно не нужны два рубля! ― малец вновь меня перегнал.

 

Я с тем же непроницаемым видом, как терминатор, заявил:

 

― У матери спроси.

 

― Дядь, а дядь, тебе, что, жалко два рубля?

 

― Нет, не жалко…

 

― Дядь, а дядь, ну, дай тогда два рубля.

 

― Отвянь, гаденыш!

 

― Ну да, два рубля жалко тебе, удавиться готов. Угу. Знаем мы таких.

 

Я остановился и одарил пацаненка таким праведным гневом, от которого инквизитор Юлий Сантори раскаялся бы предо мной и заявил, что сношался с суккубами, когда находился в заключении в замке Сант’Анджело. Ибо нечего на жалость меня брать!

 

― Через коромысло! ― воскликнул цыганенок (как это раньше я не заметил?) ― Дядь, а дядь, ну, дай два рубля… Тебе же все равно они не нужны будут…

 

― Может, мне завтра на маршрутку хватать не будет.

 

― Завтра тебе маршрутка не понадобиться и кошелек тоже. Ну, дай два рубля!

 

Поняв, что малец будет транжирить деньги дальше, до самого моего дома, я решил притвориться, что сдался, и всучил ему десятку. На будущее.

 

Тишина и спокойствие. Рядом небольшая площадь из небольших магазинчиков. Желто-красная вывеска продуктового отражалась в зеркальных стеклах видеопроката словом «скелеТ». Мда, хорошее название для магазина продуктов. Не успел и подойти к дверям, как меня догнал цыганенок:

 

― Дядь, а дядь, ты сдачу забыл!

 

― Какую сдачу?

 

― Восемь рублей.

 

― Ты рехнулся на молодости лет? Дал десятку, вот и вали отсюда!

 

― Дядь, а дядь, мне нужно только два рубля. Держи сдачу!

 

Только он закончил, как высыпал мне в ладонь три монетки, в рублевом достоинстве: пять, два и один. Я рассмотрел их: настоящие или рисованные? Кто их знает этих цыган? Настоящие. Но лишь захотел расспросить мальчонку – от него след простыл, а штормовым ветром и вовсе унесло.

 

Зашел в магазин. Играла непритязательная музыка: на слух не давила, но и приступ тошноты не вызывала. Взял красную фирменную корзинку из пластмассы и вошел в торговый зал. Стеллажи с продуктами стояли ровными рядами, заполняя пространства между колоннами. Охранники на месте, но чувство беспокойства меня не покидало. Я думал о мальчонке в темно-синей курточке. С чего бы это цыгане возвращали сдачу? Но эта мысль заменилась другой: а что, собственно, мне нужно было в магазине? Молоко на утро, разумеется. А что еще? Прошел мимо хлебных стеллажей, увидел «тостовый» - и тоже положил в корзину. Вроде все.

 

На кассе продукты прошли через пищалку. А круглолицая продавщица заявила:

 

― С Вас пятьдесят восемь рублей.

 

Сунул руку в карман и из синих джинсов достал полтинник. Пошарил еще – пусто. Пока не вспомнил, что в куртке лежали цыганские восемь рублей. Выложил в блюдечко. Женские ручки промельками перед носом и убрали деньги в кассу.

 

― Хорошо, что Вы мелочь нашли, скоро час пик – вечно мелочи не хватает, ― улыбнулась кассирша.

 

Подивился, но промолчал. Взял продукты и вышел на улицу. На свежем, штормовом (точно, гроза надвигается) воздухе вернулись мысли о мальчонке: откуда он мог знать, что мне нужна сдача? Мистика какая-то.

 

Хотел пройти по деревенской улице, заставленной сельскими домами. Уже почти свернул к гаражам, как сзади раздался женский голос. Звали меня. Кого-кого, а ее точно не мечтал встретить. После последней перебранки я хлопнул дверью и даже сим-карту сменил – нечего меня, дескать, больше искать. Отношения расторгнуты. Выносить друг друга мы в последнее время все равно не могли, так чего резиновый кошачий хвост тянуть, вот и притянул свинью за уши: хлопнул дверью и ушел, казалось, навсегда.

 

― Ник! Ник! ― раздавалось с другой стороны проезжей части.

 

Обернулся с недовольным видом.

 

Девушка перебежала дорогу и бросилась на бесчувственный столб, то есть на меня, обнимая за шею и пытаясь поцеловать в губы.

 

― Ник! Никандр! Никандрушка! – лепетала она, аж до слез растроганная. ― Как я соскучилась? Думала, случилось с тобой что-то не хорошее. Волновалась. Целых три дня плакала. А от тебя ни слуху ни духу. Телефон не отвечает. Думала, погиб. А ты живой, милый мой. Как же я рада! Как рада! Почему ты не заходишь, не звонишь. Тебе меня совсем не жалко…

 

Что-то мне снова в голову пришла мысль о Юлии Сантори.

 

― Лиза! ― громко и сердито сказал я, отстраняя прижимающуюся девушку от себя, хотя бы на расстояние ладони. Куда уж там на вытянутую руку.

 

― Ты меня разлюбил?

 

― Да, ― сухо ответил я, хотя сердце все же сбилось с вальсирующего такта.

 

― Мы с девчонками хотим устроить вечер у меня в квартире…

 

― А я тут каким боком втесался?

 

― Так они парней приведут, а я буду одна. Мне будет скучно.

 

― Вспоминая Дашу, в последнем лично я сомневаюсь…

 

― Бесчувственный! Холодный! Равнодушный! Сухой и… и…

 

На этом словарный запас ее был исчерпан.

 

― И таким же сухим останусь, если успею домой до грозы! ― повысил я голос.

 

― А я тебя любила… А ты вот каким гадом оказался…

 

Ура! Победа! Она сама отошла на два шага от меня. Наконец, свобода!

 

― Мне-то что до твоего мнения. Мы расстались неделю назад.

 

― У тебя другая есть, я знаю, я чувствую.

 

― Лиза!

 

― Точно, есть, ― девушка начала волноваться, сопеть и багроветь. ― Как ее зовут? Блондинка? Дурочка, да? Вот встречу я ее – все скажу! Всю правду про тебя!

 

― Мне пора.

 

― Ну, и иди! Давай, дрочи в одиночестве! ― Лиза фыркнула и отвернулась.

 

Я тоже развернулся и пошел дальше с мыслью о том, что до начала грозы домой не успею. Все-то меня хотят задержать. Может, мне вообще не стоило выходить из дома в этот «славный» день Первомая? Однако вышел, чего теперь стонать? ― успокаивал себя.

 

На площадке между гаражами бесновался торнадо. Не такой убийственный, как по телевизору показывают, а вполне сносный, если бы только не газетные листы, норовящие влепиться в лицо. Я только убрал с глаз один, как тут же его место занял другой, где огромными буквами была озаглавлена статья: «Рыцари не перевелись!» Помню, был в прошлом году на одном таком мероприятии, кажется, это зовется не то репликацией, не то реконструкцией Средневековья. В общем, бьются люди в доспехах и на мечах. Ни за что бы не пошел смотреть, если бы не Фома – занимается вечно, чем попало, и меня тащит.

 

Завибрировал в кармане мобильник. Смотрю. Как обычно, вспомнишь… - вот и оно; известно кто – Фома Фомич Известный.

 

― Ну, ― твердо произнес я, готовясь выслушать очередное приглашение куда-нибудь в Тверь.

 

― Ты дома будешь?

 

― Надеюсь, что да, если дойду до грозы.

 

― Понятно. У меня фотки из Новгорода! Приходи, я тебе покажу.

 

― Мне бы до дома успеть.

 

― Успеешь, давай ко мне.

 

― Ну, уж нет. Сегодня я буду дома смотреть телевизор.

 

― Как хочешь. Tshüs.

 

― Auf Wiedersehen...

 

«Соединение завершено» - кажется, по большей части эта надпись даже успокаивает, нежели дает насторожиться. Хотя впрочем, подумалось мне, все так и хотят отговорить меня от возвращения в родные пенаты? Говорят же, у людей интуиция работает, печальные события предчувствуют. Мне-то до них какое дело? Не верю я ни в магию, ни в экстрасенсов. Кому придет в голову, сидеть над хрустальным шаром и бормотать абракадабру? Правильно – сумасшедшему. А не из их числа… хиромантия, предсказания, маги, ведьмы. Вымерли они! «Молот Ведьм» читайте – лучшее фэнтази в реальной жизни!

 

Поговорил, запихнул «трубу» обратно в карман и преспокойно пошел дальше. За гаражами свернул направо. Далее по тропинке спустился в небольшой овражек, через который наспех были брошены широкие доски. Как говорится: временно, пока мостик не построят. Однако нет ничего постоянного, как временное. Взять хотя бы ток – всегда в розетке. Логика женская, но справедливая.

 

Как назло, только хотел преспокойно вернуться домой, как на меня закапал дождь, а впереди (какое несчастье!) прямо мне в руки упала еще одна девушка. Благо не бывшая и не знакомая. С визгом, уцепилась, как кошка, в плечи и вниз смотрит, не оступилась ли в жижу технического масла.

 

― Ой, спасибо Вам большое, ― быстро проговорила она. ― По гроб жизни не забуду.

 

― Не стоит, ― ответил я, рассматривая ее золотистые локоны и зеленые глаза, цвета спелого яблока, сорт «Антоновка». Ее хрупкое тело было укутано в серый невзрачный плащ, из-под которого выглядывало пышное свадебное платье. На ногах, заметил я, красовались желтоватые туфельки, расшитые жемчужными бусинками.

 

Если бы мы встретились при других обстоятельствах, не преминул бы пригласить в кафе, выпить чего горячительного, однако, мне нужно было домой. И так в пути задержался. Еще дождь с ветром не на шутку разыгрались. Как бы молоко не скисло, подумал я.

 

― Еще раз спасибо, ― соловьем пропела девушка и побежала к домам, встать под козырек.

 

Вначале безмолвно наблюдал, пораженный ее красотой, а потом все-таки вырвалось нечто хриплое и тихое:

 

― Наваждение…

 

Перешел на другую сторону овражка… О, боже! Вспышка! Грохот! Хруст! Боль! Темнота!