Лелио

Сюжет не переврали – радует, текст родной но сокращенный – ммм, все-таки тоже радует, что хоть так – хорошо. На много лучше, чем я ожидал, на очень-очень много… Старая Москва – великолепно! Атмосфера именно такая. И фишка с цветной – не цветной съемкой… И актеры второстепенные понравились… Дядя Берлиоза запомнился…
А теперь об актерах (извините, фамилий я не знаю)
1. Воланд - хороший актер, но типаж не тот. Воланд – он загадочный что ли, хоть и «сила, которая делает добро», но зловещая сила, а тут он мягкий очень…
Знаете, если олицетворять Воланда с актерами, то это должен был быть бы человек, который играл графа Калиостро в «Формуле Любви» (опять же не знаю фамилии). Для меня Воланд больше такой…
2. От Азазелло я долго плевался. Он не такой! Он моложе, вертлявей, выше, хитрее. Пройдоха, который пролезет в любую, даже самую узкую щель. А с такой мордой разве можно?! Нет, ну честное слово!
3. О коте молчу… Хотя голос у него классный…
4. Безруков – ну умница просто! Именно то, что нужно. У меня, конечно, несколько нюансов. Но он попал в струю… Нравиться очень.
5. Понтий Пилат – солдат, а такого даже в молодости в доспехах на коне с копьем на перевес не могу представить. Воин, хоть и очень усталый… Нет, не такой Понтий Пилат. Он не трагик, не такой трагик. Он здесь очень покладистый, а там на грани разрыва. Макбет! А здесь он грустный что ли очень… При разговорах с Иешуа этого не было: были боль, страдание, злость, безнадега была, тоска, но не грусть… Нет, не она… Бессилие - сначала с головной болью, с розами, с солнцем, потом с приговором, с казнью…
6. Коровьев – нет слов, одни эмоции. До того попали…
7. Бездомный не очень как-то… ИМХО, не может быть у поэта такой крестьянской моськи… Не нравиться мне просто этот актер, хотя тогда время было такое…

И еще, господа, не надо говорить, что Глава 2 (кто не знает - это про Пилата и Иешуа) – скучная. Это мой любимый кусок. Этот, потом в театре, еще место в ночь после казни и несколько последних: после бала, когда на закате Воланд прощается с Москвой и «За него уже попросили», когда Пилат уходит с Иешуа по лестнице на верх, к звездам, впереди бежит Банга, а его хозяин беседует и спорит с незнакомцем… Я вот уж на что не люблю слёзы – а рыдал на этом моменте… Сначала от волнения: простят или нет, а потом от облегчения - что простили.

А еще, господа, саунд! Саунд какой… Необыкновенный! Именно он делает фильм захватывающим! Процентов 25 успеха в фильме – звук.

«Гордец!…»
Кэнъити спокойно взял пальто и так и остался стоять в дверях, пока Шуске не ушел. Когда парень свернул за угол, он сполз по стенке вниз и, в конце концов, присел на корточки, захлопнув снаружи дверь лавки. Книжник закурил и попытался себе представить, что думают о жизни нормальные, тридцатилетние мужчины:
«…Вероятно, их посещают какие-нибудь умные мысли. Зрелые не по годам. Тридцатилетние мужчины делают правильные выводы и живут себе дальше, пользуясь случаем, что голова у них работает и, вообще, все в полном порядке… Мне уже тоже больше тридцати. На сексуальные предложения (как показывает практика) я ответить смогу, а вот с мозгами – проблема. Мозга – нет…»
Затем он дерзнул представить, что же твориться в голове у двадцатилетней шлюхи… А потом он плюнул на все и выкинул из головы, как не нужное. Докурив, вернулся в магазин и только тут понял, что за пять минут замерз и вымок до нитки.
«Мда, не хорошо получилось… *посмотрел за витрину, где недавно стоял Шуске, потом на пальто* Хм… А ну и к черту – не мое это дело!… Сам виноват…»
Дальше день пошел, как по маслу – спокойно и без особых происшествий: Кэнъити разобрал книги, забрал очки и купил для них чехол, чтобы больше не бились, получил деньги от Суза и перевел их Агнесс, как и собирался, забрал у Нарсиса отдушку для квартиры, купил у него же букет ирисов и пошел извиняться перед Жозефиной, за что был одарен эклерами. Чтобы не мучиться от глупых раздумий и угрызений нужно себя занять чем-нибудь, по твоему мнению, чрезвычайно полезным и неотложным. Часов в пять вечера книжник вернулся домой и тут же занялся переводом, просидев за ним до поздней ночи. Уснул быстро, только донеся голову до подушки.

Книжник стоял около стола не шелохнувшись, не дернувшись ни одним мускулом – каменная статуя. Слушать это было крайне неприятно, но делать было нечего – Кэнъити слушал: спокойно, отстраненно, совершенно без эмоций и размышлений. Он мысленно закрылся, спрятался, не желал и не хотел слушать и слышать, построил вокруг себя прозрачный колпак, как у розы из «Маленького Принца». Вспомнил строчку из книги:
«Растение, а боится сквозняков… очень странно… Какой трудный характер у этого цветка».
Тихий, хрупкий мирок состоящий из его дома, его лавки, его старых книг, нередких визитов в лавку по переплету и реставрации книг братьев Сениса и постоянных добродушным перебранок и препираний, скорее просто по привычке, частых утренних походов в «Ланскане», мелких, безобидных перепалок с Жозефиной, неторопливой игры в нарды с молчаливым и угрюмым хозяином багетной мастерской со странным именем Монтегю, cofe-cassis в компании главного цветочника Нарсиса и его острых шуток – все сыпалось на глазах, и чтобы хоть как-то сохранить это шаткое равновесие к которому книжник так привык, нужно было не слышать, не видеть правды и жить в воображаемом мире, что он и делал. Кэнъити именно поэтому не имел в доме ни телевизора, ни телефона, ни других средств связи; он даже газет не читал – только каталоги аукционов и специализированные журналы по искусству.
Шуске закончил говорить, развернулся, ушел. Лестница, первый хлопок – в коридор, второй – в лавку, затем колокольчики на третей двери и, наконец – последний хлопок. В доме тихо и пусто. Кэнъити присел на край стола из кухонного гарнитура, откинул голову назад, смотря в потолок, и тихо, замучено проговорил:
- Господи, не мешай мне жить хорошо – не трогай моих иллюзий!…

Вспомнилась старая сцена из детства:
Две тысячи пятьсот чёрти какой год. 200 км от Марселя, не город – богом забытое место. Два двенадцатилетних побитых паренька с зелеными от травы коленками. Один, кудряво-рыжий, отвернулся, а второй стоит и отряхивается, затем насупливается «по-взрослому» и говорит:
- Пора бы нам повзрослеть.
Рыжий посопел немного от обиды, а затем согласился:
- Пора бы.
Одно из них звали Андре, а второго – Рауль.

Книжник закрыл глаза и опустил голову на грудь.
- *тихо* Пора бы, Андре… *пауза и вздох* Пора бы…
Постояв так еще минут пять, он успокоился и забыл, загнал все это в самый дальний, и самый пыльный угол памяти. Так лучше… Кэнъити и без этого было чем заняться: для начала протереть стол и сжевать почищенное яблоко, что он и сделал, потом посмотреть, что там за книги валялись на полу, потом сходить в мастерскую за очками, забрать у Нарсиса свой заказ, помириться с Жозефиной и, конечно же, доделать перевод…
Затем он спустился вниз, в лавку, по ходу заметив, что в прихожей не хватает какой-то важной детали, и начал разбирать книги и карты, которые были расставлены не так, как обычно. Краем глаза заметил сначала рыжую макушку, а потом какое-то до боли знакомое пальто – как раз то, чего не хватало на вешалке.
Первой пришла обида - было до того обидно, прямо по-детски. Потом, на смену пришел гнев и злоба, а затем книжник просто рассмеялся: громко и беззаботно – он всегда смеялся, когда ничего другого не оставалось. Тоже что-то вроде самозащиты.
Успокоившись, Кэнъити встал, бесшумно открыл дверь, облокотился плечом о косяк и скрестил руки на груди. Он на секунду отвернулся в сторону, чтобы сдержать смешок и улыбку, за тем опять посмотрел на Шуске. Лицо серьезные, а глаза выдают - смеются.
- *добросердечно* Слушай, ээээ… *вспоминая имя* Шуске, давай я дам тебе денег на пальто, *осмотрел с ног до головы* а то мое тебе немного… ммм… великовато…

«Я и стараюсь не переступать, а делать так, как чувствую…»
Он сказал следующую фразу резко, но в тоже время очень замучено, как человек уставший что-то доказывать, но все равно стоящий на своем; что-то вроде «солдат умирает, но не сдается». В первую очередь он опять же доказывал это только себе
- На память я еще не жаловался. Просто привык уважать себя, поэтому и отношусь ко всем, как к равным. Я ведь это в первую очередь это для себя делаю… Чтобы потом не чувствовать себя грязью последней… Если хочешь, можешь считать меня лицемерным и циничным идиотом. *отстраненно* Мне все равно, я уже привык, а тебе приятно…
В голове всплыл старый английский стишок, знакомый с детства, буквально со школьной скамьи.
«The rainbows shining black and white;
*вздохнул, а затем усмехнулся сам себе* Nothing…*запнулся*
Nothing I do seems right…»
Книжник еще раз вздохнул, и повернулся к Шуске, смотря на него в упор. Проявившийся опять акцент, глаза темные как болотная тина, и кажется, что постарел лет на десять. На много старше, чем на самом деле.
- Понимаешь, я не родился уже в модельных ботинках и белой накрахмаленной рубашке от какого-то там… Не имеет значения… За свою жизнь я много видел и общался со многими… И не вижу никакой разницы – шлюха это или какой-то богач с видом из окна на Боденское озеро или какой-нибудь Домский собор… *раздраженно* Если пожелаешь – можешь уходить. Тебя здесь никто не держит…
Кэнъити сильно пожалел, что вообще затеял весь этот разговор, и обещал откусить себе когда-нибудь свой болтливый язык. Морально-философских рассуждений за завтраком ему только не хватало!… И действительно, главное с кем!… Он немного опустил голову, перевел взгляд в стол, закрыл газа и сделал пару глубоких вздохов-выдохов.
«…A rainy day, a stormy night;
Nothing at all seems right!»
Но меньше чем через полминуты, он опять посмотрел на Шуске, как ни в чем не бывало. Глаза ожили, лицо оттаяло, голос был спокойный как всегда, а на лице приветливая улыбка, как ни в чем не бывало…
- Ты уже закончил с завтраком? *слез со стула и потянулся к его чашке* Я уберу…
Забрав кофе, он подошел к раковине, сполоснул посуду, убрал ее в посудомойку и включил умную машину.

Что, тут уже нашли хозяина? Так быстро? Мну думал, придется ждать дольше…