«Слишком часто случается так, что два человека, полностью подходящих во всех отношениях для взаимной любви, не имеют возможности адекватно выразить эту любовь, ибо попросту неосведомлены технике любовного акта. То, что явиться кульминацией Мессы в Природе — явление Бога во плоти, — оказывается столь грубым, неуклюжим и низменным, что неизбежно вызывает разочарование и отвращение. Обе стороны с ужасом осознают, что творится что-то неладное. Но они не знают, как поправить дело. Они стесняются обсуждать это. У них нет ни опыта, ни наставника, ни воображения, которое подтолкнуло бы к экспериментам.
В результате тысячи чувствительных влюбленных отворачиваются от Любви и осыпают Ее проклятиями. А несметные миллионы людей, не столь тонко чувствующих, принимают происходящее как данность, смиряются и терпят, пока Любовь окончательно не выродится для них виноватое пресмыкание в грязи. Они тащатся по этой грязи на навозной телеге, вместо того чтобы мчаться в небеса «на колеснице огненной и конях огненных».
Причина всех этих несчастий — ужас, который внушает людям Любовь. За последнюю сотню лет каждый автор, мало-мальски достойно писавший на темы морали, сознавал своим долгом обрушить громы и молнии вперемешку с градом серным и огненным на Содом и Гоморру современности, где полагают, что Любовь постыдна и должна скрываться от глаз, или же обмазывают ее навозом сантиментов, дабы свиньи, населяющие сии города, смогли узнать в ней свой идеал.
При этом нам почему-то не приходит в голову заявить художнику, что искусство его столь священно, столь омерзительно, столь великолепно и столь позорно, что ему ни в коем случае не следует ни самому учиться пользоваться орудиями своего ремесла, ни ходить в школу, где его могли бы обучить смотреть на мир своими глазами и воспроизводить увиденное своею рукой. Человеку, который хочет врачевать болезни, мы не запрещаем постигать свой предмет во всей его полноте, от анатомии до патологии, и не требуем, чтобы он, впервые в жизни взяв руки скальпель, тотчас удалил бы аппендикс какому-нибудь ценному для общества архиепископу.
Но ведь любовь — это тоже искусство, не уступающее искусству Рембрандта; это тоже наука, не уступающая науке Листера. Разум должен выразить сердце во внятной речи; тело должно стать храмом души.
Животный инстинкт присущ человеку не в меньшей мере, чем обезьяне или быку. Но, с точки зрения нравственных норм буржуа, весь акт любви должен сводиться к проявлениям этого инстинкта. И в том виде, в каком его знает буржуа, этот акт и впрямь унизителен. Для него этот акт нелеп, непристоен и груб, как у неразумной скотины.
Для буржуа акт Любви — это просто разрядка напряжения, физического, как при дефекации, и нравственного, накопившегося под гнетом рутинной добропорядочности; это блаженное, хоть и недолгое, возвращение на уровень скота, которого он якобы презирает. Это своего рода опьянение, которое ненадолго притупляет его стыд, но затем ввергает его еще глубже в пучину отвращения.
Но мы, телемиты, как всякий художник, способный любить Любовь, без страха и без стыда взираем в лицо Божеству — и в собственной нашей душе, и во всей Природе. Хотя и мы, подобно буржуа, употребляем слово Любовь, но для нас оно не настолько опошлено, чтобы стать рутиной ; неоскверненное, оно вечно пылает в своем святилище, возрождаясь во всей первозданной чистоте с каждым вздохом жизни.
Однако то, что мы называем Любовью, — это нечто такое, чего буржуа не видел за всю свою жизнь. Он отродясь не слышал и даже не помышлял в сердце своем ни о чем подобном.
Мы понимаем Любовь как самую суть Перемен, а Перемены — как Жизнь всей Материи, сущей во Вселенной. Мы понимаем Любовь как способ Движения Воли к Перемене. Для нас каждый поступок есть акт Любви, ибо каждый поступок подразумевает Перемену. Жизнь — восторженный танец; ритм ее — бесконечный экстаз, который никогда не утомит нас, никогда не приестся.
Наслаждение, которое этот танец дает нам лично, проистекает не только из нашей собственной роли в нем, но и от осознания его совершенства в целом. Мы изучаем его строение; мы расширяем свою личность, теряя себя в постижении этого целого; и в конце концов мы сливаемся с ним воедино. Вслед за египетским посвященным мы восклицаем: «Нет нас ни единой части, что не от Богов», — и добавляем анти-строфой: «Нет в Богах ни единой части, что не от нас».
Поэтому та Любовь, которая есть Закон, нисколько не ниже Любви в узком, личном смысле этого слова. Ибо Любовь, преображающая Двоих в Одно, есть то же самое орудие, посредством которого даже последние Двое — «Я» и «Не-Я» — могут достичь Единства в мистическом браке Невесты, Души, Тем, кто от века сужден ей в супруги; о да! со Всевышним, Истиной, с Богом Всего-во-Всем.
Поэтому мы говорим, что Любовь свята, что она — религия нашего сердца, наука помыслов наших. Разве Она не достойна Своих законных Обрядов, Своих жрецов и поэтов, Своих творцов красоты в красках и формах, призванных славить Ее, Своих музыкантов, чтобы Ее воспевали? Разве Она не достойна Своих богословов, что, проникая мыслью в сущность Ее, будут о Ней возвещать? Разве не вправе и те, кто допущен только в преддверие храма Ее, причащаться Ее природе? И не должна ли наша наука измерить Ее, открыть глубины Ее, исчислить Ее высоты и разгадать наконец законы Ее естества?
И вот еще что: для нас, телемитов, воспитавших сердца и умы свои так, чтобы править искусно этой небесной ладьей — кораблем Любви, воспаряющим к самому Солнцу, — для нас акт Любви есть посвященье тела Любви. Мы приносим тело свое на алтарь Любви, чтобы даже животное в нас послужило Воле Души. Поэтому нам надлежит изучать искусство Плотской Любви. Негоже нам быть невеждами и неумехами.
Мы должны быть холодны и опытны, как хирурги; мы должны превратить свой разум, глаза и руки в совершенные орудия Воли. Нам надлежит изучать этот предмет беспристрастно и не таясь. Будем помнить, что во всякой науке нужно читать учебники, слушать лекции, посещать демонстрации и защитить диплом — и только затем уже переходить к практике.
Мы говорим, что акт любви должен быть подлинным искусством; мы обучены выражать душу и дух на языке тела. Мы не отрицаем реальности тела и не презираем его; но мы трактуем его только как орган выражения нашего «Я», и никак иначе. При этом мы сознаем, что оно должно подчиняться своим собственным законам: законы разума или морали для него непригодны.
Мы любим; иными словами, мы жаждем единения; следовательно, каждая из двух сторон, желающих единения, должна изучать другую; каждую бабочку мысли надлежит рассмотреть полете и дать ей такой цветок, который будет ей милее всех.
Лексикон Любви небогат, слова ее просты и избиты; любые замены им — слишком высокопарны. Все это не трогает сердца. Но язык тела неисчерпаем; одними только ресницами можно беседовать ночь напролет. Речи тела нежны и изысканны, как тени от листьев Древа нашей Души, колеблемого ветром Любви; они так утонченны, что ни Китс, ни Гейне в поэзии, ни Брамс, ни Дебюсси в музыке не сумели облечь их плотью. Каждый художник знает эту муку — невозможность выразить свой замысел в материале; и чем более он велик, тем глубже отчаянье. Но то, чего ни один из них не смог добиться за всю свою жизнь, полную страстного пыла, в совершенстве воплощает тело любого человека, который познал любовь и усвоил, как надо любить».
.
.
